1812, 23 ноября Афанасий Афанасьевич Фет родился в имении Новоселки Мценского уезда Орловской губернии, принадлежавшем отставному офицеру Афанасию Неофитовичу Шеншину. Афанасий Фет был сыном Шарлотты-Елизаветы Фет. Шеншин, лечившийся в Германии, встретил там и полюбил ее, жену дармштадтского чиновника, привез в Россию; через два года после рождения сына Шеншин обвенчался с Шарлоттой.

1835—1837 Фет обучается в немецкой школе-пансионе Крюмера в Лифлян-дии, в городе Верро (теперь Выру, Эстония); главные предметы в пансионе: древние языки и математика.

1835 Орловская духовная консистория установила, что у Шарлотты Фет мальчик родился до ее брака с Шеншиным и должен поэтому впредь именоваться не потомственным дворянином Афанасием Шеншиным, а дармштадтским подданным Афанасием Фетом. Стремление вернуть фамилию Шеншин и права потомственного дворянина стало на долгие годы для Фета важной жизненной целью.

1838 Поступление в московский пансион профессора М. П. Погодина.

1838, август Фет принят в Московский университет на словесное отделение филологического факультета. Студенческие годы Фет прожил в доме своего друга и однокурсника Аполлона Григорьева, впоследствии известного критика и поэта.

1840 Фет выпустил под инициалами «А. Ф.» сборник стихотворений «Лирический пантеон».

1841 Стихотворения Фета печатаются в журнале «Москвитянин», издававшемся Погодиным и Шевыревым.

1842 При посредстве В. Боткина и В. Белинского Фет становится постоянным автором журнала «Отечественные записки». В 1842—1843 гг. в журналах напечатано 85 стихотворений Фета.

1844 Фет заканчивает университет.

1845 Добиваясь возвращения дворянского звания, Фет решает поступить в армию («Офицерский чин в то время давал потомственное дворянство», — пишет он в своих мемуарах). Он служит унтер-офицером в кавалерийском полку, расквартированном в глухих углах Херсонской губернии. После смерти матери в 1844 г. помощь Шеншина становится скудной и нерегулярной. Фет живет в бедности, он лишен литературной - среды (в студенческие годы он сдружился с А. Григорьевым, Я. Полонским, познакомился с В. Боткиным, Аксаковыми, Грановским и Герценом).

1850 Издает сборник «Стихотворения А. Фета». В семье херсонского помещика и поэта А. Ф. Бржеского, с которым Фет подружился, он встречается с образованной девушкой, прекрасной музыкантшей Марией Лазич (в мемуарах Фета она названа Еленой Лариной). Фет и Лазич горячо полюбили друг друга, но Фет расстается с нею, считая брак невозможным из-за их бедности. Вскоре после этого Мария Лазич погибает: из-за неосторожно брошенной спички загорается платье — возможно, это было самоубийство. Марии Лазич посвящены многие стихотворения Фета: «Старые письма» (1859); «Ты отстрадала, я еще страдаю...» (1878); «Alter ego» (1879); «В тиши и мраке таинственной ночи...», «Страницы милые опять персты раскрыли...», «Нет, я не изменил. До старости глубокой...» (1887).

1853 Крутой поворот в судьбе Фета: ему удалось перейти в гвардию, в лейб-уланский полк, расквартированный под Петербургом, рн получает возможность бывать в столице, возобновляется его литературная деятельность.

1854 С этого года Фет регулярно печатает стихотворения в «Современнике», входит в круг литераторов — сотрудников и авторов этого журнала (Некрасов, Панаев, Тургенев, Гончаров, Дружинин, Боткин, Григорьев). Кроме этого, публикуется в «Отечественных записках», «Библиотеке для чтения», «Русском вестнике».

1855 Знакомство с Л. Толстым. С 1858 по 1884 г. Фет ведет активную переписку с Л. Толстым (сохранилось 171 письмо Толстого и 139 писем Фета), часто встречается с ним. Л. Толстой в течение многих лет был для Фета самым близким человеком.

1856 Выходит собрание стихотворений Фета, подготовленное Тургеневым. Указ, по которому потомственными дворянами становятся только офицеры, имеющие чин полковника, до которого Фету еще служить долгие годы. Фет решает выйти в отставку, берет годовой отпуск, который частично проводит за границей— в Германии, Франции, Италии.

1857 Фет женится на М. П. Боткиной, сестре В. П. Боткина.

1858 Выходит в отставку и поселяется в Москве.

1859 Разрыв с «Современником» после публикации в журнале (№ 6) резкой и оскорбительной по тону статьи «Шекспир в переводе г. Фета», написанной профессиональным переводчиком Д. Михайловым, но при очевидном участии Добролюбова.

1860 Фет покупает 200 десятин земли в Мценском уезде, где он родился и вырос, строит там дом, переезжает в деревню Степановка и занимается сельским хозяйством.

1862 Фет публикует в «Русском вест-Нике» «Записки о вольнонаемном труде» и очерки «Из деревни», в которых выступает как защитник интересов помещика. Статья вызвала негодование всей передовой печати.

1863 В издательстве К. Солдатенкова выходит в свет двухтомное собрание стихотворений Фета.

1867 С этого года в течение 10 лет Фет служит мировым судьей,, почти не пишет стихов, занимается философией, становясь последователем Шопенгауэра.

1873 Указ Александра II Сенату, по которому Фет получает право на присоединение «к роду отца его Шеншина со всеми правами и званиями, к роду принадлежащими».

1877 Фет продает Степановку и покупает в Курской губернии большое имение Воробьевку. В конце 70-х годов он сближается с Н. Страховым, который становится его главным советчиком. Переводит «Фауста» Гете, «Мир как представление» Шопенгауэра.

1881 Покупает дом в Москве, где проводит зимние месяцы.

1883 Фет выпускает книгу, над которой работал со студенческих лет, — стихотворный перевод всего Горация. Выходит книга «Вечерние огни». Собрание неизданных стихотворений А. Фета».

1885 Выходит книга «Вечерние огни». Выпуск второй неизданных стихотворений А. Фета».

1886 Фету за переводы античных классиков присвоено зрание члена-корреспондента Академии наук.

1888 Выходит книга «Вечерние огни». Выпуск третий неизданных стихотворений А. Фета».

1890 Выходят два тома «Моих воспоминаний» Фета. Третья книга — «Ранние годы моей жизни»—вышла после смерти автора в 1893 г.

1891 Выходит книга «Вечерние огни». Выпуск четвертый неизданных стихотворений А. Фета».

1892, 21 ноября После попытки самоубийства Фет умирает от инфаркта.

Так как отец большею частию спал на кушетке в своем рабочем кабинете или был в разъездах по имениям, то я знал, что мама не только одна в спальне на своей широкой постели, но что за высокими головашками последней под образами постоянно горит ночник. Когда мною окончательно овладевал восторг побежденных трудностей, я вскакивал с постели и босиком бежал к матери, тихонько отворяя дверь в спальню.

— Что тебе надо? — сначала спрашивала мать, встревоженная моим неожиданным приходом, но впоследствии она уже знала, что я пришел диктовать свой стихотворный перевод, и я без дальнейших объяснений зажигал свечку, которую ставил на ночной столик, подавая матери, по ее указанию, карандаш и клочок бумаги...

Не менее восторга возбуждала во мне живопись, высшим образцом которой являлась на мои глаза действительно прекрасная масляная копия Святого Семейства, изображающая Божию Матерь на кресле с младенцем на руках, младенцем Иоанном Крестителем по левую и Св. Иосифом по правую сторону. Мать растолковала мне, что это произведение величайшего живописца Рафаэля, и научила меня молиться на этот образ. Сколько раз мне казалось, что Божия Матерь тем же нежным взором смотрит на меня, как и на своего божественного младенца, и я проливал сладкие слезы умиления...

Мне доходил 17-й год, и я рассчитывал попасть в первый класс, так как в изустных и письменных переводах с немецкого на латинский и в классе «Энеиды», равно как и на уроках математики и физики, я большею частию занимал второе место и нередко попадал на первое. Немецкими сочинениями моими учитель был весьма доволен и ставил их в пример прочим ученикам-немцам. При этом не могу не вспомнить о русских стихотворных потугах, иногда овладевавших мною при совершенно неблагоприятных условиях. В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными. Любивший надо мною подтрунить, Крюммер говорил в моем присутствии кому-то, чуть ли не полковнику Перейре, будто я пишу на аспидной доске стихи известных русских поэтов и потом выдаю их за свои. А между тем удивительно, что Крюммер мог говорить о моих мараниях стихов, так как я их никому не показывал.

Познакомившись в университете, по совету Ив. Дм. Беляева, с одутловатым, сероглазым и светло-русым Григорьевым, я однажды решился поехать к нему в дом, прося его представить меня своим родителям.

Дом Григорьевых с постоянно запертыми воротами и калиткою на задвижке находился за Москвой-рекой на Малой Полянке, в нескольких десятках саженей от церкви Спаса в Наливках. Приняв меня как нельзя более радушно, отец и мать Григорьева просили бывать у них по воскресеньям. А так как я в это время ездил к ним на парном извозчике, то уже на следующее воскресенье старики буквально доверили мне свозить их Полонушку в цирк. До той поры они его ни с кем и ни под каким предлогом не отпускали из дому. Оказалось, что Аполлон Григорьев, невзирая на примерное рвение к наукам, успел, подобно мне, заразиться страстью к стихотворству, и мы в каждое свидание передавали друг другу вновь написанное стихотворение.

Свои я записывал в отдельную желтую тетрадку, и их набралось уже до трех десятков. Вероятно, заметив наше взаимное влечение, Григорьевы стали поговаривать, как бы было хорошо, если бы, отойдя к Новому году от Погодина, я упросил отца поместить меня в их доме вместе с Аполлоном, причем они согласились бы на самое умеренное вознаграждение.

Все мы хорошо знали, что Николай Васильевич Гоголь проживает на антресолях в доме Погодина, но никто из нас его не видал. Только однажды, всходя на крыльцо погодинского дома, я встретился с Гоголем лицом к лицу. Его горбатый нос и светло-русые усы навсегда запечатлелись в моей памяти, хотя это была единственная в моей жизни с ним встреча. Не будучи знакомы, мы даже друг другу не поклонились.

О своих университетских занятиях в то время совестно вспомнить. Ни один из профессоров, за исключением декана Ив. Ив. Давыдова, читавшего эстетику, не умел ни на минуту привлечь моего внимания, и, посещая по временам лекции, я или дремал, поставивши кулак на кулак, или старался думать о другом, чтобы не слыхать тоску наводящей болтовни. Зато желтая моя тетрадка все увеличивалась в объеме, и однажды я решился отправиться к Погодину за приговором моему эстетическому стремлению.

— Я вашу тетрадку, почтеннейший, передам Гоголю, — сказал Погодин, — он в этом случае лучший судья.

Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со словами: «Гоголь сказал, это несомненное дарование»... Казалось, трудно было бы так близко свести на долгие годы две такие противоположные личности, как моя и Григорьева. Между тем нас соединяло самое живое чувство общего бытия и врожденных интересов. Я знал и чувствовал, до какой степени Григорьев, среди стеснительной догматики домашней жизни, дорожил каждою свободною минутой для занятий; а между тем я всеми силами старался мешать ему, прибегая иногда к пытке, выстраданной еще в Верро и состоящей в том, чтобы, поймав с обеих сторон кисти рук своей жертвы и подсунув в них снизу под ладони большие пальцы, вдруг вывернуть обе свои кисти, не выпуская рук противника, из середины ладонями кверху; при этом не ожидавший такого мучительного и беспомощного положения рук противник лишается всякой возможности защиты. При таких отношениях надо было бы ожидать между нами враждебных чувств, но в сущности было наоборот. Я от души любил свою жертву, а Аполлон своего мучителя, и если слово «воспитание» не пустой звук, то наше сожительство лучше всего можно сравнить с точением одного ножа о другой, хотя со временем лезвия их получат совершенно различное значение.

Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиться всюду, где она нам представлялась, принимая иногда первую лужу за Ипокрену. Бывали случаи, когда мое вдохновение воплощало переживаемую нами сообща тоскливую пустоту жизни. Сидя за одним столом в течение долгих зимних вечеров, мы научились понимать друг друга на полуслове, причем отрывочные слова, лишенные всякого значения для постороннего, приносили нам с собою целую картину и связанное с ними знакомое ощущение.

— Помилуй, братец, — восклицал Аполлон, — чего стоит эта печка, этот стол с нагоревшей свечою, эти замерзлые окна! Ведь это от тоски пропасть надо!

И вот появилось мое стихотворение «Не ворчи, мой кот мурлыка...», долго приводившее Григорьева в восторг. Чуток он был на это, как Эолова арфа. Помню, в какое восхищение приводило его маленькое стихотворение «Кот поет, глаза при-щуря», над которым он только восклицал:

— Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!

Если счастливо одаренный поэт имеет дар уловлять внутренние движения души своей — они для нас всегда будут драгоценны. Вот почему ценим мы произведения г. Фета. Со времени Пушкина и Лермонтова мы не знаем между русскими стихотворцами таланта более поэтического, как талант г. Фета... Главным достоинством в г. Фете кажется нам лиризм его чувства... Во всей книжке его стихотворений нет, можно сказать, ни одного, которое не было бы внушено внутренним, невольным побуждением чувства. Поэтическое содержание есть прежде всего содержание собственной души: этого нам дать никто не может; и первое условие всякого лирического стихотворения — чтоб оно было пережито автором, чтоб оно заключало в себе пережитое и чтоб это пережитое вызвало его. Иногда г. Фет сам не в состоянии совладеть с своим внутренним, поэтическим побуждением; выражает его неудачно, темно — но, несмотря на это, чувствуешь, что основной мотив верен и искренен, и при всем несовершенстве, при всей запутанности формы глубоко сочувствуешь ему. А потом мотивы г. Фета заключают в себе иногда такие тонкие, такие, можно сказать, эфирные оттенки чувства, что нет возможности уловить их в определенных отчетливых чертах и их только чувствуешь в той внутренней музыкальной перспективе, которую стихотворение оставляет в душе читателя.

Внутренний мир г. Фета — сколько мы можем судить по стихотворениям его — не отличается ни многосторонностию, ни глубокомыслием содержания. Из всех сложных и разнообразных сторон внутренней человеческой жизни в душе г. Фета находит себе отзыв одна только любовь, и то большею частию в виде чувственного ощущения, то есть в самом, так сказать, первобытном, наивном своем проявлении. Вообще личная, внутренняя жизнь очень мало дает ему поэтических мотивов. От этого на поэзии его не лежит та яркая, характерная печать личности, которая прежде всего привлекает симпатию читателя к. лирической поэзии, где выражение личной жизни сосредоточенного в себе сердца составляет всегда преобладающий интерес. Г. Фет есть преимущественно поэт впечатлений природы. Самую существенную сторону его таланта составляет необыкновенно тонкое, поэтическое чувство природы. В этом он может поспорить с первоклассными поэтами.

Чувство в некоторых его стихотворениях как будто не созревает до совершенной полноты и ясности — и явно поэт сам не хотел довести его до такого определенного, общедоступного состояния, что он предпочитает услаждаться, так сказать, грезою чувства. В этом, как хотите, есть своего рода прелесть, прелесть грезы, с одной стороны, полуудовлетворения, с другой, прелесть того состояния, когда человек

И оттого никому не удается подмечать так хорошо задатки зарождающихся чувств, — тревоги получувств и, наконец, подымающиеся подчас в душе человека отпрыски прошедших чувств и старых впечатлений, былых стремлений, которые «далеки как выстрел вечерний», памяти былого, которая

В таких случаях, даже особность, причудливость выражения становится доступною читателю, и не странно ему, что

Темы сочинений и рефератов, тезисные планы и образцы сочинений, материал для любознательных, список литературы — см. раздел «Ф. И. Тютчев».