1871, 9 (21) августа Родился в Орле в семье землемеpa-таксатора Николая Ивановича Андреева и дочери разорившегося польского помещика Анастасии Николаевны (урожд. Цацковекая). Первый и любимый сын в семье. 1882—1891 Учеба в Орловской классической гимназии. Чтение Э. Гартмана, Я. Моле-шотта, Ч. Дарвина, М. Нордау. Увлечение Писаревым и Толстым («В чем моя вера?»). Особое влияние оказал трактат А. Шопенгауэра «Мир как водя и представление». В то же время испытал воздействие народнической доктрины «исторического прогресса».

1889 Умирает отец. Семья начинает бедствовать.

Май Тяжелейший душевный кризис, связанный с несчастной любовью. Чтобы испытать судьбу, лег под проходящий поезд между рельсов.

1891 Поступил на юридический факультет Петербургского университета. Начало бурной студенческой жизни, омрачаемой постоянными денежными трудностями.

1892 Под псевдонимом Л. П. (вероятно, Леонид Пацковский) напечатал ради заработка в журнале «Звезда» первое произведение — рассказ о голодном студенте «В холоде и золоте». В том же году пытался покончить жизнь самоубийством.

1893 За неоплату обучения исключен из Петербургского университета. Перевелся на юридический факультет Московского университета.

1894 Вторая попытка самоубийства.

1895 Активное участие в делах Орловского студенческого землячества в Москве. Привлек внимание департамента полиции, которая запрещала деятельность подобных землячеств.

1895—1896 Печатает рассказы в «Орловском вестнике». Рисует портреты на заказ. ,

1896 Знакомство с будущей женой Александрой Михайловной Велигор-ской.

1897 Заканчивает университет. В октябре приступает к работе помощника присяжного поверенного Московского судебного округа. Одновременно приглашен на должность судебного репортера в «Московский вестник». В ноябре начинает анонимно сотрудничать с московской газетой «Курьер» в той же должности.

1898, 5 апреля В газете «Курьер» напечатан «Баргамот и Гараська». С этого дня Андреев ведет отсчет своей литературной карьеры.

29 и 30 сентября В газете «Курьер» напечатан «Алеша-дурачок».

1899, 18 апреля Там же — «В Сабурове».

Сентябрь В «Журнале для всех» — «Петька на даче».

1900, 25 декабря В газете «Курьер» — «Ангелочек». Начинает вести в «Курьере» два цикла фельетонов «Впечатления» (под псевдонимом Л.—ев) и «Москва. Мелочи жизни» (под псевдонимом Джемс Линч), В дальнейшем привлек к работе в «Курьере» А. Серафимовича, Б. Зайцева, А. Ремизова, Г. Чулкова и других писателей.

Март Знакомство с М. Горьким. В том же году Горький привел Андреева на заседание «Среды».

Декабрь В «Журнале для всех» напечатан рассказ «Молчание».

1901, март В журнале «Жизнь» — рассказ «Жили-были».

4 сентября В газете «Курьер» напечатан рассказ «Стена».

24 ноября Там же— рассказ «Набат». В издательстве «Знание» на средства М. Горького выходит первая книга Андреева «Рассказы» с авторским посвящением Горькому. Огромный успех у критики, одобрение Толстого, Чехова, Михайловского.

1902—1904 Выступает на литературных вечерах (Москва, Смоленск, Нижний Новгород, Орел), собирает деньги для нелегальных студенческих касс.

1902, январь За связь с оппозиционным студенческим движением подвергся полицейскому обыску.

10 января В газете «Курьер» — рассказ «Бездна». Полемика вокруг публикации вышла далеко за пределы литературных споров и стала фактом общественной жизни.

10 февраля Женитьба на Александре Михайловне Велигорской. Начало самого спокойного и счастливого периода в жизни Андреева.

Декабрь В журнале «Русское богатство» — рассказ «Иностранец». В «Журнале для всех»— рассказ «В тумане». Второе издание «Рассказов».

1903, январь Избран членом Общества любите-лей российской словесности при Московском университете.

1904, 1—2 января В газете «Курьер» — рассказ «Нет прощения», направленный против агентов охранки. Стал одной из причин закрытия газеты. В литературных сборниках «Знание» (кн. 1. Спб., 1904), редактируемых Горьким, напечатана «Жизнь Василия Фивейского».

1905 Там же (кн. 3)— «Красный смех». Широкий общественный резонанс. 1905—1907 Первая русская революция. Активное участие в ней писателя. 1905, 9—25 февраля За предоставление своей квартиры для заседаний ЦК РСДРП Андреев заключен в одиночную камеру Таганской тюрьмы. Освобожден под залог, внесенный Саввой Морозовым.

Июль Выступает вместе с Горьким на литературно-музыкальном вечере в Териоках (Финляндия), сбор от которого идет в пользу Петербургского комитета РСДРП и семей бастующих рабочих Путиловского завода.

Ноябрь Выезжает в Петербург, а оттуда за границу (Германия). В «Нижегородском сборнике» (вышел в СПб.) — рассказ «Марсельеза».

1906 Отдельной брошюрой выходит очерк-некролог «Памяти Владимира Мазурина», написанный Андреевым. Мазурин — видный революционер, с которым писатель познакомился в Таганской тюрьме. В журнале «Правда» (кн. 3)— рассказ «Губернатор», написанный под впечатлением убийства Иваном Каляевым московского генерал-губернатора великого князя Сергея. В сборнике «Знание» (кн.10) — пьеса «К звездам», предназначенная для постановки в МХТ, но запрещенная цензурой (в сентябре поставлена в Вене режиссером Р. Валлентином). В сборнике «Знание» (кн. 11) напечатана пьеса «Савва». В сборнике «Факелы» (кн. 1. СПб.) — рассказ «Такбыло», отразивший пессимизм Андреева, связанный с поражением революции.

Конец апреля Андреев переезжает во Финляндию в Фрисанс под Гельсингфорсом. В августе едет в Берлин, где заканчивает драму «Жизнь Человека».

27 ноября В Берлине умирает жена после родов второго сына — Даниила.

Декабрь Едет к Горькому на Капри.

1907, февраль В театре В. Ф. Комиссаржевской — премьера «Жизни Человека» (режиссер — В. Э. Мейерхольд).

Май Возвращается с Капри в Россию. Поселяется в Петербурге.

Декабрь Премьера «Жизни Человека» в МХТ (режиссер — К. С. Станиславский). Огромный успех. Публикация в альманахе «Шиповник» (кн. 3. СПб.) рассказа «Тьма». Резко отрицательный резонанс в критике. В сборнике «Знание» (кн. 16) —- «Иуда Искариот».

1908 Публикация окончательного варианта пьесы «Жизнь Человека» в альманахе «Шиповник». В Петербурге отдельным изданием выходит «Царь-Голод». Приступает к редактированию альманахов «Шиповник». Разрыв со «Знанием» и Горьким. В сборнике «Земля» (сб. 1. М.) напечатан рассказ «Проклятие зверя». В альманахе «Шиповник» (кн. 6) — повесть «Мои записки». Там же (кн. 7) — символическая драма «Черные маски». Там же (кн. 16) — «Рассказ о семи повешенных» с посвящением Л. Толстому. В сборнике «Знание» (кн. 26) — пьеса «Дни нашей жизни». Отдельным изданием в Петербурге выходит пьеса «Анатэма». Отрицательные отзывы в церковной критике.

1909 В знак протеста против публикации в «Шиповнике» романов Савинкова и Сологуба отказывается от редактирования альманахов. Продолжает печататься там. В кн. 11 — пьеса «Анфиса».

1911 В альманахе «Шиповник» (кн. 16) — роман «Сашка Жигулев».

1914, август Начало Первой мировой войны. Андреев занимает патриотическую позицию.

1914—1917 Военная публицистика в газетах «Биржевые ведомости», «День», «Отечество», «Утро России», «Русская воля».

1914, 27 января — 5 мая Поездка к Горькому на Капри. Последняя попытка восстановить дружеские отношения.

1915 Выходит сборник статей «В сей грозный час» (Пг.), посвященный событиям войны.

1916, август Принимает предложение заведовать отделом беллетристики, критики и театра в газете «Русская воля».

1917, февраль Февральская революция, которую Андреев восторженно приветствовал.

5 марта Статья «Памяти погибших за свободу» в газете «Русская воля».

Октябрь Октябрьская революция. Отрицательное отношение Андреева к победе большевиков. Едет в Финляндию в Ваммельсу на дачу. Фактическая эмиграция.

1919, 22 марта В Париже в газете «Общее дело» на французском языке выходит памфлет «S. О. S.I» против большевиков. В том же году печатается на русском языке. Пишет «Европа в опасности» и «Дневник Сатаны» (не закончены).

9 декабря Скончался от болезни сердца в деревне Иейвала близ Мустамяки (Финляндия). Временно захоронен в местной церкви.

1956 Прах Андреева перевезен в Ленинград и захоронен на Литераторских мостках Волкова кладбища.

Осенью, проездом в Крым, в Москве, на Курском вокзале, кто-то познакомил меня с Л. Андреевым. Одетый в старенькое пальто-тулупчик, в мохнатой бараньей шапке набекрень, он напоминал молодого актера украинской труппы. Красивое лицо его показалось мне малоподвижным, но пристальный взгляд темных глаз светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и фельетонах. Не помню его слов, но они были необычны, и необычен был строй возбужденной речи. Говорил он торопливо, глуховатым, бухающим голосом, простужен-но кашляя, немножко захлебываясь словами и однообразно размахивая рукой, — точно дирижировал. Мне показалось, что это здоровый, не-зёмно веселый человек, способный жить посмеиваясь над невзгодами бытия. Его возбуждение было приятно.

— Будемте друзьями! — говорил он, пожимая мою руку.

Я тоже был радостно возбужден.

* * *

Зимою, на пути из Крыма в Нижний, я остановился в Москве, и там наши отношения быстро приняли характер сердечной дружбы.

Я видел, что этот человек плохо знает действительность, мало интересуется ею, — тем более удивлял он Меня силой своей интуиции, плодовитостью фантазии, цепкостью воображения. Достаточно было одной фразы, а иногда — только меткого слова, чтобы он, схватив ничтожное данное ему, тотчас развил его в картину, анекдот, характер, рассказ.

— Что такое С.? — спрашивает он об одном литераторе, довольно популярном в ту пору.
— Тигр из мехового магазина. Он смеется и, понизив голос, точно сообщая тайну, торопливо говорит:
— А — знаете — надо написать человека, который убедил себя, что он — герой, эдакий разрушитель всего сущего и даже сам себе страшен, — вот как! Все ему верят, — так хорошо он обманул сам себя. Но где-то в своем уголке, — настоящей жизни, он — просто жалкое ничтожество, боится жены или даже кошки.

Нанизывая слово за словом на стержень гибкой мысли, он легко и весело создавал всегда что-то неожиданное, своеобразное.

Ладонь одной руки у него была пробита пулей, пальцы скрючены, — я спросил его: как это случилось?

— Экивок юношеского романтизма, — ответил он. — Вы сами знаете, — человек, который не пробовал убить себя, — дешево стоит.

Он сел на диван вплоть ко мне и прекрасно рассказал о том, как однажды, будучи подростком, бросился под товарный поезд, но, к счастью, угодил вдоль рельс, и поезд промчался над ним, только оглушив его.

В рассказе было что-то неясное, недействительное, но он украсил его изумительно ярким описанием ощущений человека, над которым с железным грохотом двигаются тысячепудовые тяжести.

Он был удивительно интересный собеседник, неистощимый, остроумный. Хотя его мысль и обнаруживала всегда упрямое стремление заглядывать в наиболее темные углы души, но — легкая, капризно своеобычная, она свободно отливалась в формы юмора и гротеска. В товарищеской беседе он умел пользоваться юмором гибко и красиво, но в рассказах терял— к сожалению — эту способность, редкую для русского.

Обладая фантазией живой и чуткой, он был ленив; гораздо больше любил говорить о литературе, чем делать ее. Ему было почти недоступно наслаждение ночной подвижнической работы в тишине и одиночестве над белым, чистым листом бумаги; он плохо ценил радость покрывать этот лист узором слов.

— Пишу я трудно, — сознавался он. — Перья кажутся мне неудобными, процесс письма — слишком медленным и даже унижающим. Мысли у меня мечутся точно галки на пожаре, я скоро устаю ловить их и строить в необходимый порядок. И бывает так: я написал слово— паутина, вдруг, почему-то, вспоминается геометрия, алгебра и учитель Орловской гимназии — человек, разумеется, — тупой. Он часто вспоминал слова какого-то философа: «Истинная мудрость — спокойна». Но я знаю, что лучшие люди мира мучительно беспокойны. К черту спокойную мудрость! А что же на ее место? Красоту? Да здравствует! Однако, хотя я не видел Венеру в оригинале, — на снимках она кажется мне довольно глупой бабой. И вообще — красивое всегда несколько глуповато, например — павлин, борзая собака, женщина.

Читать Л. Н. не любил и, сам являясь делателем книги — творцом чуда, — относился к старым книгам недоверчиво и небрежно.

— Для тебя книга — фетиш, как для дикаря; — говорил он мне. — Это потому, что ты не протирал своих штанов на скамьях гимназии, не соприкасался науке университетской. А для меня Илиада, Пушкин и всё прочее замусолено слюною учителей, проституировано геморроидальными чиновниками. «Горе от ума» — скучно так же, как задачник Евтушевского. «Капитанская дочка» надоела, как барышня с Тверского бульвара.

Я слишком часто слышал эти обычные слова о влиянии школы на отношение к литературе, и они давно уже звучали для меня неубедительно, — в них чувствовался предрассудок, рожденный русской ленью. Гораздо более индивидуально рисовал Л. Андреев, как рецензии и критические очерки газет мнут и портят книги, говоря о них языком хроники уличных происшествий.

— Это — мельницы, они перемалывают Шекспира, Библий — всё, что хочешь, — в пыль пошлости. Однажды я читал газетную статью о Дон-Кихоте и вдруг с ужасом вижу, что Дон-Кихот — знакомый мне старичок, управляющий Казенной Палатой, у него был хронический насморк и любовница, девушка из кондитерской, он называл ее — Милли, а в действительности — на бульварах — ее звали Сонька Пузырь...

Слава не была для него только «яркой заплатой на ветхом рубище певца», — он хотел ее много, жадно и не скрывал этого. Он говорил:

— Еще четырнадцати лет я сказал себе, что буду знаменит, или — не стоит жить. Я не боюсь сказать тебе, что всё сделанное до меня не кажется мне лучше того, что я сам могу сделать. Если ты сочтешь мои слова самонадеянностью, ты — ошибешься. Нет, видишь ли, это должно быть основным убеждением каждого, кто не хочет ставить себя в безличные ряды миллионов людей. Именно убеждение в своей исключительности должно — и может — служить источником творческой силы. Сначала скажем самим себе: мы не таковы, как все другие, потом уже легко будет доказать это и всем другим.

Леонид Николаевич воспринимал мысль как «злую шутку дьявола над человеком»; она казалась ему лживой и враждебной. Увлекая человека к пропастям необъяснимых тайн, она обманывает его, оставляя в мучительном и бессильном одиночестве пред тайнами, а сама — гаснет.

Столь же непримиримо расходились во взглядах на человека, источник мысли, горнило ее. Для меня человек всегда победитель, даже и смертельно раненный, умирающий. Прекрасно его стремление к самопознанию и познанию природы, и хотя жизнь его мучительна, — он всё более расширяет пределы ее, создавая мыслью своей мудрую науку, чудесное искусство. Я чувствовал, что искренно и действительно люблю человека— и того, который сейчас живет и действует рядом со мною, и того, умного, доброго, сильного, который явится когда-то в будущем. Андрееву человек представлялся духовно нищим: сплетенный из непримиримых противоречий инстинкта и интеллекта, он навсегда лишен возможности достичь какой-либо Внутренней гармонии. Все дела его «суета сует», тлен и самообман. А главное, он — раб смерти и всю жизнь ходит на цепи ее.

Живя в Италии, я настроился очень тревожно по отношению к России. Начиная с 11-го года, вокруг меня уверенно говорили о неизбежности общеевропейской войны и о том, что эта война наверное будет роковой для русских. Тревожное настроение мое особенно усугублялось фактами, которые определенно указывали, что В духовном мире великого русского народа,есть что-то болезненно-темное. Читая изданную Вольно-Экономическим Обществом книгу об аграрных беспорядках великорусских губерний, я видел, что эти беспорядки носили особенно жестокий и бессмысленный характер. Изучая по отчетам московской судебной палаты характер преступлений населения московского судебного округа, я был поражен направлением преступной воли, выразившимся в обилии преступлений против личности, а также в насилии над женщинами и растлении малолетних. А раньше щого меня неприятно поразил тот факт, что во Второй Государственной Думе было очень значительное количество священников — людей наиболее чистой русской крови, но эти люди не дали ни одного таланта, ни одного крупного государственного деятеля. И было еще много такого, что утверждало мое тревожно-скептическое отношение к судьбе великорусского племени

По приезде в Финляндию я встретился с Андреевым и беседуя с ним, рассказал ему мои невеселые думы. Он горячо и даже, как будто, с обидою возражал мне, но возражения его показались мне неубедительными - фактов у него не было.

Но вдруг он, понизив голос, прищурив глаза, как бы напряженно всматриваясь в будущее, заговорил о русском народе словами необычными для него — отрывисто, бессвязно и с великой, несомненно искренней, убежденностью.

Я не могу, — да если б и мог, не хотел бы — воспроизвести его речь; сила ее заключалась не в логике, не в красоте, а в чувстве мучительного сострадания к народу, в чувстве, на которое — в такой силе, в таких формах его — я не считал Л. Н. способным.

Он весь дрожал в нервном напряжении и, всхлипывая как женщина, почти рыдая, кричал мне:

— Ты называешь русскую литературу — областной, потому что большинство крупных русских . писателей — люди московской области? Хорошо, пусть будет так, но все-таки это — мировая литература, это самое серьезное и могучее творчество Европы. Достаточно гения одного Достоевского, чтоб оправдать даже и бессмысленную, даже насквозь преступную жизнь миллионов людей. И пусть народ духовно болен — будем лечить его и вспомним, что, — как сказано кем-то: «лишь в больной раковине растет жемчужина». 
— А красота зверя? — спросил я.
— А красота терпения человеческого, кротости и любви? — возразил он. И продолжал говорить о народе, о литературе все более пламенно и страстно.

Впервые говорил он так страстно, так лирически, раньше я слышал столь сильные выражения его любви только к талантам родственным ему по духу — к Эдгару По чаще других.

Он любил огромное. В огромном кабинете, на огромном письменном столе стояла у него огромная чернильница. Но в чернильнице не было чернил. Напрасно вы совали туда огромное перо. Чернила высохли.

— Уже три месяца ничего не пишу, — говорил Леонид Андреев. — Кроме «Рулевого», ничего не читаю... «Рулевой» — журнал для моряков. Вон на конце стола последний номер этого журнала; на обложке нарисована яхта. Андреев ходит по огромному своему кабинету и говорит о морском: о брамселях, якорях, парусах. Сегодня он моряк, морской волк. Даже

походка стала у него морская. Он курит не папиросу, а трубку. Усы сбрил; шея открыта по-матросски. Лицо загорелое. На гвозде висит морской бинокль. Вы пробуете заговорить о другом. Он слушает только из вежливости.

— Завтра утром едем на «Савве», а покуда...

«Савва» его моторная яхта. Он говорит об авариях, подводных камнях и мелях. Ночь. Четыре часа. Вы сидите на диване и слушаете, а он ходит и говорит монологи. Он всегда говорит монологи. Речь его ритмична и текуча.

Иногда он останавливается, наливает себе стакан крепчайшего черного, холодного чаю, выпивает его залпом, как рюмку водки, лихорадочно глотает карамельку, — и снова говорит, говорит... Говорит о Боге, о смерти, о том, что все моряки верят в Бога, что, окруженные безднами, всю жизнь ощущают близость смерти; еженощно созерцая звезды, они становятся поэтами и мудрецами. Если б они могли выразить то, что они ощущают, когда где-нибудь в Индийском океане стоят на вахте под огромными звездами, они затмили бы Шекспира и Канта...

Но вот, наконец, он устал. Монолог прерывается длинными паузами. Походка становится вялой. Половина шестого. Он выпивает еще два стакана, берет свечку и уходит к себе:

— Завтра утром мы едем на «Савве».

Вам постлано рядом, в башне. Вы ложитесь, но не можете заснуть. Вы думаете: как он устал! Ведь в эту ночь он прошел по своему кабинету не меньше восемнадцати верст, и, если бы записать, что он говорил в эту ночь, вышла бы не маленькая книга. Какая безумная трата сил.

Утром на баркасе Хамоидол мы отправляемся в море. И откуда Андреев достал эту кожаную рыбачью норвежскую шапку? — такие шапки я видал лишь на картинках в журнале «Вокруг Света». И высокие непромокаемые сапоги, совсем как у кинематографических пиратов. Дайте ему в руки гарпун, — великолепный китобой из Джека Лондона.

Вот и яхта. Вот и садовник Степаныч, загримированный боцманом. До позднего вечера мы носимся по Финскому заливу, и я не перестаю восхищаться этим гениальным актером, который уже двадцать четыре часа играет, — без публики, для самого себя — столь новую и трудную роль. Как он набивает трубку, как он сплевывает, как он взглядывает на игрушечный компас! Он чувствует себя капитаном какого-то океанского судна. Широко расставив могучие ноги, он сосредоточенно и молчаливо смотрит вдаль; отрывисто звучит его команда... На пассажиров — никакого внимания; какой же капитан океанского судна разговаривает со своими пассажирами!..

В этой игре было много прелестного детского простодушия. Только очень талантливые люди — только поэты — умеют быть такими детьми. Легко представить себе Пушкинского Моцарта с увлечением играющим в лошадки. Сальери именно потому и бездарен, что неспособен к игре. Когда ребенок делает себе железную дорогу из стульев, надо быть унылой бездарностью, чтобы сказать ему, что это не вагоны. В том-то и было главное очарование Андреева, что, в какую бы игру он ни играл, — а он всегда играл в какую-нибудь игру, — он искренно верил в нее и отдавался ей весь без остатка.

Каждое из его увлечений превращалось на время в манию, поглощавшую его целиком.

Целая полоса его жизни была окрашена любовью к граммофонам, — не любовью, а бешеной страстью. Он как бы заболел граммофонами, и нужно было несколько месяцев, чтобы он излечился от этой болезни. Каким бы пустяком он ни увлекся, он доводил его до колоссальных размеров. Я помню, как в Куоккале он увлекся игрой в городки.

— Мы больше не можем играть, — говорили утомленные партнеры. — Темно, ничего не видно!
— Зажгите фонари, — кричал он. — Будемте играть при фонарях.
— Но ведь мы разобьем фонари.
— Не беда!

Первый же удар угодил в фонарь, а не в чушку. Фонарь вдребезги, но Андреев кричал:

— Скорее зажигайте другой!

Это незнание меры было его главной чертой. Его тянуло ко всему колоссальному. Камин у него в кабинете был величиной с ворота, а самый кабинет — точно площадь. Его дом в деревне Ваммельсуу высился над всеми домами: каждое бревно стопудовое: фундамент — циклопические гранитные глыбы.

Его дом был всегда многолюден: гости, родные, обширная дворня и дети — множество детей, и своих, и чужих т- его темперамент требовал жизни широкой и щедрой.

Есть люди, которые словно созданы для тесноты и убожества: трудно представить себе Достоевского магнатом. Это было бы уродство неестественное. А Леониду Андрееву именно шло быть магнатом; он был в каждом своем жесте вельможа. Его красивое, точеное, декоративное лицо, стройная, немного тучная фигура, сановитая, легкая, поступь — все это весьма гармонировало с той ролью величавого герцога, которую в последнее время он так превосходно играл. Это была его коронная роль; с нею он органически сросся. Он был из тех талантливых, честолюбивых, помпезных людей, которые жаждут быть на каждом корабле капитанами, архиереями в каждом соборе. Вторых ролей он не выносил во всем, даже в игре в городки, он хотел быть первым и единственным. Шествовать бы ему во главе какой-нибудь пышной процессии, при свете факелов, под звон колоколов.

В своей Финляндии Андреев жил как в пустыне. Вы уезжали куда-нибудь в дальние страны, летали на аэропланах, сражались и, возвратившись, с изумлением видели, что он все так же шагает по своему кабинету, продолжает тот же монолог, начатый около года назад. И его огромный кабинет казался в тот вечер очень маленьким, и его речь — захолустной. Не жалко ли, что художник, такой восприимчивый, с такими хваткими, жадными и зоркими глазами, не видит ничего, кроме снегу, сидит в четырех стенах и слушает завывание ветра? В то время, как его любимые Киплинги, Лондоны, Уэллсы колесили по четырем континентам, он жил в пустоте, в пустыне, безо всякого внешнего ма-терьяла для творчества, и нужно изумляться могучести его поэтических сил, которые и в пустоте не иссякли.

Писанию Леонид Андреев отдавался с такою же чрезмерной стремительностью, как и всему остальному, — до полного истощения сил. Бывали месяцы, когда он ничего не писал, а потом вдруг с невероятной скоростью продиктует в несколько ночей огромную трагедию или повесть. Шагает по ковру, пьет черный чай и четко декламирует; пишущая машина стучит как безумная, но все же еле поспевает за ним. Периоды, диктуемые им, были подчинены музыкальному ритму, который нес его на себе, как волна. Без этого ритма, почти стихотворного, он не писал даже писем.

Он не просто писал свои вещи, он был охвачен ими как пожаром. Он становился на время маньяком, не видел ничего кроме нее; как бы мала она ни была, он придавал ей грандиозные размеры, насыщая ее гигантскими образами, ибо и в творчестве, как в жизни, был чрезмерен; недаром любимые слова в его книгах «огром-ный», «необыкновенный», «чудовищный». Каждая тема становилась у него колоссальной, гораздо больше его самого, и застилала перед ним всю вселенную.

И поразительно: когда он создавал своего Лейзера, еврея из пьесы «Анатэма», он даже в частных разговорах, за чаем, невольно сбивался на библейскую мелодию речи. Он и сам становился на время евреем. Когда же он писал «Сашку Жигулева», в его голосе слышались волжские залихватские ноты. Он невольно перенимал у своих персонажей их голос и манеры, весь их душевный тон, перевоплощался в них как актер.

Слово смерть он произносил особенно — очень выпукло и чувственно: смерть, — как некоторые сластолюбцы — слово женщина. Тут у Андреева был великий талант, — он умел бояться смерти, как никто. Бояться смерти дело нелегкое; многие пробуют, но у них ничего не выходит: Андрееву оно удавалось отлично; тут было истинное его призвание: испытывать смертельный отчаянный ужас. Этот ужас чувствуется во всех его книгах, и я думаю., что именно от этого ужаса он спасался, хватаясь за цветную фотографию, граммофоны, живопись. Ему нужно было хоть чем-нибудь загородиться от тошнотворных приливов отчаяния. В страшные послереволюционные годы, когда в России свирепствовала эпидемия самоубийств, Андреев против воли стал вождем и апостолом этих уходящих из жизни.

Другие темы не волновали его. Та литературная группа, среди которой он нечаянно оказался в начале своего писательского поприща: Горький, Чириков, Скиталец, Куприн, — была внутренне чужда Леониду Андрееву. То были бытописатели, бытовики, волнуемые вопросами быта, а не бытия, а он среди них был единственный, кто задумался о вечном и трагическом. Он — трагик по самому своему существу, и весь его экстатический, эффектный, чисто театральный талант, влекущийся к помпезному стилю, к традиционным преувеличенным формам, был лучше всего приспособлен для метафизико-тра-гических сюжетов.

Писал он почти всегда ночью, — я не помню ни одной его вещи, которая была бы написана днем. Написав и напечатав свою вещь, он становился к ней странно равнодушен, словно пресытился ею, не думал о ней. Он умел отдаваться лишь той, которая еще не написана. Когда он писал какую-нибудь повесть или пьесу, он мог говорить только о ней: ему казалось, что она будет лучшее, величайшее, непревзойденное его произведение. Он ревновал ее ко всем своим прежним вещам. Он обижался, если вам нравилось то, что было написано лет десять тому назад. Переделывать написанное он не умел: вкуса у него было гораздо меньше, чем таланта. Его произведения по самому существу своему были экспромтами. Когда он был охвачен какой-нибудь темой, всякая ничтожная мелочь вовлекалась им в круг этой темы.

В нем находят нечто общее с Эдгаром По. Это до известной степени верно, но огромная разница в том, что ... в рассказах г. Андреева нет ничего «необыкновенного», «странного», фантастического, таинственного. Все простые житейские случаи, даже тогда, когда в основе рассказа лежит тайна, как в рассказах «Молчание» и «В темную даль». Здесь автор как бы закрывает половину своей картины, оставляя в неизвестности причины упорного «молчания» и самоубийства молодой девушки и удаления «в темную даль» молодого человека. Но ничего по существу таинственного здесь нет; этим приемом лишь выдвигаются на первый план душевные муки третьих лиц — родителей погибшей девушки и родственников неизвестно куда удалившегося молодого человека...

Творчество г. Андреева неровное. У него есть рассказы истинно превосходные, в которых ни прибавить, ни убавить, ни передвинуть ничего нельзя («Жили-были»), но есть и растянутые («Рассказ о Сергее Петровиче»). Не удаются ему дети («Ангелочек», «Валя»). Но, повторяю, везде и всегда он — «сам»; не только в смысле отсутствия подражательности в содержании и форме изложения, а и в смысле отсутствия той распущенности, которая побуждает большинство авторов «рассказов» плавать «без кормила и весла» по безграничному и бесконечно разнообразному морю жизни. У г. Андреева есть то, что можно назвать центром внимания, — дар высокой цены, если лучи, исходящие из этого центра, захватывают жизнь вширь и вглубь...

Невеселы рассказы г. Андреева. К смеху он совсем не склонен. Легкая улыбка — дальше он не идет в этом направлении, хотя некоторые из его сюжетов допускают и иную обработку, иной подход к ним. Читая его книгу, я уже с внешней стороны был поражен тем, как часто встречаются в ней слова и целые речения, выражающие страх или отсутствие страха. Не то чтобы его тянуло рассказать непременно «страшные» истории... Просто страх, ужас и факты преодоле-вания страха, сознательно или бессознательно, привлекают к себе его внимание, и, вероятно, именно этим он напоминает некоторым читателям Эдгара По.

...Люди стали жить странной, совсем чуждой человечеству жизнью. Прежде думали, что жизнь должна быть свободной, красивой, религиозной, творческой. Природа, искусство, литература— были на первом плане. Теперь развилась порода людей, совершенно перевернувших эти понятия и тем не менее считающихся здоровыми. Они стали суетливы и бледнолицы. У них умерли страсти, — природа стала чужда и непонятна для них. Они стали посвящать все свое время государственной службе— и перестали понимать искусства. Музы стали невыносимы для них. Они утратили понемногу, идя путями томления, сначала Бога, потом мир, наконец — самих себя. Как бы циркулем они стали вычерчивать какой-то механический круг собственной жизни, в котором разместились, теснясь и давя друг друга, все чувства, наклонности, привязанности. Этот заранее вычерченный круг стал зваться жизнью нормального человека. Круг разбухал и двигался на длинных тонких ножках; тогда постороннему наблюдателю становилось ясно, что это ползает паучиха, а в теле паучихи сидит заживо съеденный ею нормальный человек.

Сидя там, он обзаводится домиком, плодится — и все дела свои сопровождает странными и смешными гримасами, так что совсем уже посторонний зритель, наблюдающий объективно и сравнивающий, как, например, художник, — может видеть презабавную картину: мир зеленый и цветущий, а на лоне его— пузатые пауки-города, сосущие окружающую растительность, испускающие гул, чад и зловоние. В прозрачном теле их сидят такие же пузатые человечки, только поменьше: сидят, жуют, строчат, и потом едут на уморительных дрожках отдыхать и дышать чистым воздухом в самое зловонное место.

Внутренность одного паучьего жилья воспроизведена в рассказе Леонида Андреева «Ангелочек». Я говорю об этом рассказе потому, что он наглядно совпадает с «Мальчиком у Христа на елке» Достоевского. Тому мальчику, который смотрел сквозь большое стекло, елка и торжество домашнего очага казались жизнью новой и светлой, праздником и раем. Мальчик Сашка у Андреева не видал елки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на елку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю?

Там было положительно нехорошо. Была мисс, которая учила детей лицемерию, была красивая изолгавшаяся дама и бессмысленный лысый господин; словом, все было так, как водится во многих порядочных семьях, — просто мирно и скверно. Была «вечность», «баня с пауками по углам», тишина пошлости, свойственная большинству семейных очагов.

Все это было бы только скверно, не больше и не меньше, если бы писатель, описавший все это, не бросил одной крикливой фразы, разрушающей тишину пошлости. Без этой фразы нечего было бы обличать, и все осталось бы на своем месте.

Дело в том, что уже в этом старом рассказе («Ангелочек» написан в 1899 году) звучит нота, роковым образом сблизившая «реалиста» Андреева с «проклятыми» декадентами. Это — нота безумия, непосредственно вытекающая из пошлости, из паучьего затишья. Мало того, то — нота, тянущаяся сквозь всю русскую литературу XIX века, ставшая к концу его только надорванней, пронзительней и потому— слышнее. В ней звучит безмерное отчаяние, потому что в ней причина розни писателей и публики, в ней выражает писатель свой страх за безумие себя и мира, и она-то именно еще долго останется непонятой теми, кто тянет ее во имя своей неподвижной святости, не желая знать, что будет, когда она внезапно оборвется. Будет злая тиши-на, остановившиеся глаза, смерть, сумасшествие, отчаяние.

Андреев не только мучается «красным смехом», он, в бессознательных глубинах своей хаотической души, любит двойников («Черные маски»), любит всенародного провокатора («Царь-Голод»), любит ту «космическую провокацию», которой проникнута «Жизнь Человека», тот «ледяной ветер безграничных пространств», который колеблет желтое пламя свечи человеческой жизни... (Из статьи «Ирония», 1908).

Перевертываю страницы и нахожу: «сад вечно таинственный и манящий», «острая тоска», «жгучее воспоминание», «молчаливая творческая дума», «огромное, бездонное молчание», «стихийная необъятная дума», «молчаливо-загадочные поля», «неведомая тоска», «необъятная тишина», «чистая творческая дума», «мучительные воспоминания», «неизведанный счастливый простор», «роковая неизбежность», «безвыходное одиночество», «необъятный всевластный мрак», «холодное отчаяние», «музыка, играющая так обаятельно, так задумчиво и нежно», «музыка, обдающая волною горячих звуков», «дикое упоение злобою», «безмерная печаль нежной женской души», «огненная влага в кубке страданий».

Ну, с меня довольно. Для моего человеческого носа тут запах валерьяна слишком чувствителен. И где бы я ни открыл книгу, мелькают все те же цветы красноречия, подобные цветам провинциальных обоев. Не живые сочетания, а мертвая пыль слов, книжный сор. Слова, налитые не огнем и кровью, а типографскими чернилами. Я знаю, что значит: «огурец соленый», «стол круглый»; но что значит: «мучительные воспоминания», «жгучая тоска» — я не то что не знаю, а знать не хочу, как не хочу знать, что опротивевшие обойные цветочки имеют притязание на сходство с полевыми васильками и маками: мало ли чего хотел обойный фабрикант, да моя-то душа этого не хочет.

Существует два рода писателей: одни пользуются словами, как ходячею монетою — стертыми пятиалтынными; другие— чеканят слова, выбивая на каждом свое лицо, так что сразу видно, чье слово: кесарю — кесарево; для одних слова — условные знаки, как бы сигналы на железнодорожных семафорах; для других — знамения, чудеса, магия, «духовные тела» предметов; для одних слово стало механикой; для других — «слово стало плотью». Андреев если не везде, то больше всего там, где старается быть художником, принадлежит к первому роду писателей...

Андреев не художник, но все же почти гениальный писатель: у него гений всей русской интеллигенции — гений общественности. Есть у Андреева и нечто большее, небывалое в русской интеллигенции: прикосновение общественности к религии. Что из этого выйдет, добро или зло, сейчас трудно решить, но что бы ни вышло, неизмеримо важно, что это случилось. Нужна небольшая религиозная опытность, чтобы предсказать, что для русской общественности прикосновение к религии даром не пройдет; ноготок увяз, всей птичке пропасть.

«Тьма» подражательная вещь: темы ее — взяты у Достоевского и отчасти у Короленки. Встреча террориста и проститутки в доме терпимости и философско-моральные разговоры, которые они ведут там, и все «сотрясение» террориста при этом, — повторяет только вечную, незабываемую, но прекрасную только в одиночестве своем, без повторений —историю встречи Раскольникова и Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании». Но какая разница в концепции, в очерке, в глубине!

Кто помнит, в ее подробностях, Грушеньку из «Карамазовых», помнит ее речи, ее ухватки, тот увидит, до чего у Андреева, — копия и только копия, без единого оригинального штриха. Все тоны речей взяты оттуда, как морально-метафизическое открытие, т.е. в типе своем, взято — с Короленки. Но там это умно и поразительно, а здесь... Дело в том, что для подобных тем нужно иметь огромный ум и пройти хорошую школу религиозно-морального воспитания. Андреев же, ничего за душою не имея, кроме общего демократического направления и знания нескольких сентиментальных сентенций из Евангелия, шлепнулся в лужу шаблонно-плоского суждения, которое могло поразить только того «писательчика» из друзей Любы, о котором она вспоминает, что уж очень он самолюбив, и все ожидает, не будут ли на него молиться, «как на икону»... (Из статьи «Л. Андреев и его «Тьма», 1908).

Если вы просмотрите все произведения Л. Андреева за минувшие одиннадцать лет, вы увидите, что — за немногими исключениями — он затрагивает по преимуществу социальные темы. Это стало особенно заметно в последние годы. «Красный смех», «К звездам», «Савва», «Тьма», «Проклятие зверя», «Семь повешенных», «Мои записки», «Дни нашей жизни», «Анатэма» — довольно назвать эти крупнейшие из вещей Л. Андреева, чтобы оценить, насколько привязана мысль его к вопросам общественной жизни.

Но и в ранних произведениях его, а также в тех из позднейших, где темой является личная психология, вы все время чувствуете, что личность здесь бьется о преграды, поставленные социальными условиями, и сама психология личности — особенно в ее отклонении от нормы — является непосредственным порождением этих же социальных условий.

Но социальные и социально-психологические вопросы, раз будучи подняты, нуждаются в известном положительном разрешении или, по меньшей мере, освещении. Как освещает или разрешает их автор — глубоко или поверхностно, верно или ошибочно, серьезно или путем остроумного парадокса, — это сейчас для нас вопрос второстепенный. Но нельзя ни разрешить, ни осветить вопросов жизни, когда отрицаешь самую жизнь, когда не веришь в жизнь, когда оцениваешь бытие, исходя из апологии небытия. Можно отрицать данную жизнь во имя другой, лучшей жизни; и тогда творчеству художника открываются необозримые горизонты, ибо такое отрицание чревато неисчерпанным богатством. Но отрицать вместе с данной жизнью жизнь вообще, подчинять жизнь — смерти, свет — тьме, разум — безумию, то есть идейно разрушать и в то же время творить — это противоречие, которое не может ужиться в одной душе, не раскалывая ее на непримиримо враждебные половинки. Художественное творчество при таких условиях носит в самом себе разъедающую ложь, и как бы ни маскировал автор эту ложь умелыми приемами письма, она будет отталкивать читателя своей непосредственной психологической неприемлемостью.

Леонид Андреев именно противопоставляет всем многообразным вопросам жизни общества и личности лишь неизменные: смерть, безумие и тьму, то есть физическую, интеллектуальную и нравственную смерть. Это его ответ на все наши запросы.

Для критика-публициста Л. Андреев представляет великолепный объект наблюдения. Ибо в редком писателе так рельефно и ярко сказываются характерные для его психики черты, и редкий писатель, особенно из современников, способен в такой мере подчинять чисто художественные задачи — задачам публицистическим.

В развитии мысли Л. Андреева определенно намечаются три фазы, которым, как мы увидим ниже, соответствуют и три фазы развития художественной формы его письма. Сначала перед читающей публикой явился художник-реалист с несколько грустным, пессимистическим настроением, но именно художник. Это был период первых рассказов, собранных в первом томе. Здесь автор давал картины действительной жизни, Преломленные сквозь его авторскую индивидуальность, — красивые, гармоничные картины, за которыми чуялась мысль автора, но которые не были подчинены этой мысли. Художественная задача стояла здесь на первом месте, идеи же автора, его тенденции проникали в сознание читателя незаметно, естественно и ненавязчиво вместе с художественными образами. А между тем не следует забывать, что уже тогда в этих первых рассказах были даны в зародыше все последующие мысли Л. Андреева — и ужас жизни, и тщета разума, и власть тьмы.

Но постепенно художественный талант автора становится рабом его публицистической мысли. Если в первом периоде он живописал те стороны жизни, которые сильнее всего поражали его воображение, то во втором периоде он начинает подчинять свое творческое воображение запросам мысли и подыскивает темы для воплощения этой мысли. Начинается тенденциозное творчество. Таковы его рассказы: «Мысль», «В тумане», «Жизнь Василия Фивейского» и т. п., а также первые драмы: «К звездам», «Савва». И по мере того как он все более удалялся от чисто художественных задач и все более уходил в публицистику, определенно начала выступать ограниченность идейного кругозора автора, бессилие его понять и решить громадные, сложные вопросы общественности. Л. Андреев оказался без необходимого критерия. Перед лицом многообразной общественной борьбы с ее подъемами и падениями, с ее восторгами и ужасами автор был не в силах дать какую-либо оценку, кроме примитивного «суета сует» и не менее примитивного «голого человека на голой земле». Публицистические ресурсы выдающегося художника оказались на поверку скандально малы.

Человек создан для счастья, ему дана могучая мысль, в него вложены благодатные этические порывы, он прекрасен в своей юношеской целомудренности... — но перед ним воздвигнута высокая, толстая стена, о которую тщетно бьется он. Эта стена — все, что враждебно свободному развитию личности: и природа, и человеческое общество, и власть, давящая своей тупой, непреоборимой силой, и грубость, дикость, и предрассудки человека, и даже культурный прогресс, ведущий к обезличению человека. И борьба человека с этой стеной безнадежна. В этом его трагедия. Трагедия добра и красоты, которые поглощает страшная, неумолимая тьма, трагедия разума, которого ждет безумие или преступление, трагедия, наконец, самой жизни, обреченной на смерть и обесцененной смертью. Такова моральная философия Л. Андреева.

Эта философия приняла вполне законченную форму в третьем периоде его развития, совпавшем — и это особенно характерно— с эпохой революции. Тот пессимизм, который после первых поражений революции быстро охватил наименее устойчивые слои интеллигенции, толкнул и Л. Андреева к завершению его философии отрицания. Если в еще богатый революционным настроением 1906 год он мог написать такую вещь, как «К звездам», где исходом социальной борьбы является идиотизм одного борца — Николая и опошление другого — Маши, то не удивительно, что после подавления революции он бросил энтузиазм революционера к ногам Тьмы, могучую мысль заставил подчиниться формуле железной решетки, а жизнь человека объявил пустой, жалкой игрушкой некоей серой силы.

Грандиозные мировые и общественные вопросы не под силу односторонней, узкой мысли Л. Андреева. Он захотел поднять большую тяжесть и надорвался. И эта надорванность, этот противоречивый разлом красной нитью проходят через всю его деятельность. Душу большого художника тянет к вопросам огромной важности, но публицистическая мысль его, стесненная ограниченными формулами, подсказанными узким взглядом на жизнь, бессильна перед величием этих вопросов.

А потому и трагедия мысли, трагедия добра, трагедия жизни, в которые автор втискивает всю свою оценку «проклятых» вопросов, является объективно лишь одной трагедией автора, не осилившего громадных вопросов разума, нравственности, бытия...

Письмо Л. Андреева угловатое, острое, с резкими гранями, местами вдруг переходящее в красивую образную лирику. Именно в рассказах любит он длинные, округленные периоды, в которых умеет смелой, размашистой кистью дать подчас захватывающий образ (вспомните свист Цыганка в «Повешенных» или превращение героя «Тьмы»: «...И диким простором, безграничностью дремучих лесов»... и т. д.). Чего совершенно нет у Л. Андреева, так это юмора; как и большинство русских интеллигентов-писателей, при попытке к юмору он впадает в карикатуру, в шарж. Его сатира тоже сильно утрирована, карикатурна. Можно было бы сказать, что Л. Андреев прекрасный стилист, боящийся красоты стиля и усиленно делающий его угловатым и тревожащим. И в этом чувствуется отголосок публицистики. Выбор злободневных, животрепещущих тем, трактовка их в тревожащих, дергающих нервы тонах, надорванное, болезненно реагирующее перо — все эти качества свойственны скорее публицисту и, будя сейчас непомерный интерес к произведениям Л. Андреева, уменьшают их прочную, длительную художественную ценность. Искусство ревниво и тяжко карает всякую измену (Из статьи «Из истории новейшего романа» (Горький, Куприн, Андреев), 1910).

1. Образы детей в ранних рассказах Леонида Андреева («Петька на даче», «Ангелочек», «Валя», «Кусака» и др.).

2. Мир детей и мир взрослых в ранних рассказах Леонида Андреева.

3. Тема социального неравенства в творчестве Леонида Андреева («Баргамот и Гараська», «Петька на даче», «Ангелочек» и другие рассказы).

4. «Пасхальная» тема в рассказе «Баргамот и Гараська». (Почему Баргамот пригласил Гараську в свой дом?)

5. Тема Рождества в рассказе «Ангелочек».

6. Кто обидел мальчика Петьку («Петька на даче»)?

7. Символ и аллегория в творчестве Леонида Андреева («Стена», «Бездна», «Тьма», «Красный смех»).

8. Гиперболы в творчестве Леонида Андреева и Маяковского.

9. Почему Андреева называют «экспрессионистом» (от лат. expressio — выражение)?

10. Может ли смех быть красным? Парадоксальность художественных приемов Леонида Андреева.

11. Антивоенный пафос в творчестве Леонида Андреева («Красный смех») и наше время.

12. Отношение к смертной казни в творчестве Льва Толстого и Леонида Андреева («Люцерн» и «Рассказ о семи повешенных»).

13. Образ Иисуса Христа в Новом Завете и творчестве Леонида Андреева («Иуда Искариот»).

14. Образы Иуды и Петра в рассказе «Иуда Искариот».

15. Почему Иуда предал Христа? (Сравнительный анализ сюжета в Новом Завете и рассказе «Иуда Искариот»).

16. Проблема веры и неверия в «Жизни Василия Фивейского».

17. За что наказан о. Василий Фивейский?

18. «Жизнь Василия Фивейского» и Книга Иова в Библии. Что общего и в чем различие?

19. Леонид Андреев и Федор Достоевский: тема «преступления и наказания» («Мысль» и «Преступление и наказание»).

20. «Человек бунтующий» в творчестве Леонида Андреева и Максима Горького.

21. Как вы понимаете «космический пессимизм» Леонида Андреева?

22. Тема бунта и революции в творчестве Леонида Андреева («Стена», «В темную даль»),

23. Образ революционера в рассказе «В темную даль».

24. Тема старого и нового мира в рассказе «Стена».

25. Тема России и Европы в публицистике Леонида Андреева («S. О. S!», «Европа в опасности»).

26. «Реализм» и «модернизм» в творчестве Леонида Андреева.

27. Устарел или нет Леонид Андреев?

28. Мое любимое произведение Леонида Андреева.

1. Традиция «пасхальных» рассказов в русской литературе. Пасха — православный праздник Воскресения Христова, который отмечается весной каждый год и обозначает конец Великого поста. День всеобщей радости и любви, духовно-

го «воскресения» людей на фоне весеннего пробуждения природы. Лейтмотив — «все люди — братья».

2. Социальный барьер между городовым Бар-гамотом и нищим Гараськой. Невозможность «братства» между ними в обычные дни. Душевный порыв Баргамота, диктуемый религиозным долгом, но отчасти — искренний. Изумление Га-раськи. Внезапное разрушение барьера и радость «братства».

3. «Разговление» в доме Баргамота. С началом Пасхи прихожане разговляются: едят скоромное — яйца, мясо, молоко и т. д., все то, что запрещено в дни поста. Разговление часто превращалось в настоящие пиршества, описанные, например, Чеховым. Детальное изображение разговлений в «Лете Господнем» Ивана Шмелева. Непременный атрибут — крашеные вареные яйца. Гараська разбил свое яйцо, когда Баргамот «встряхнул» его. Для верующего это дурной знак. В городовом заговорила «не то жалость, не то совесть». Пригласив Гараську в свой дом, он поступает «по-христиански».

4. Сцена за столом. Жена Баргамота называет Гараську по имени и отчеству. Гараська плачет: «Как родился, никто по отчеству... не называл». Вновь обнаруживается социальный барьер между героями, о котором оба пытались забыть, но так и не смогли. Прием конфуза — характерный для раннего Андреева.

5. Парадоксальность рассказа. Внутренний конфликт между «пасхальной» традицией и социальным неравенством. Чувство общего неблагополучия, царящего в мире, — основной мотив творчества Леонида Андреева.

1. «Реализм» и «модернизм» в творчестве Леонида Андреева. Ранние элементы «модернизма»: лаконизм, отсутствие подробных описаний, особое значение ритма, предельная нагрузка на деталь и т. д.

2. Постепенный отход Андреева от «реализма». Акцент на символ и аллегорию («Стена», «Бездна», «Тьма» и другие рассказы). «Красный смех» как попытка изображения войны вообще, лишенной конкретной исторической привязки. Предчувствие грядущих бессмысленных войн. Опыт произведения, написанного не о войне, а войною (формула В. Маяковского).

3. Сочетаемость несочетаемого как художественный прием Леонида Андреева. Оправданность такого приема для передачи абсурда войны. Перекличка андреевского эксперимента с опытом Артюра Рембо, «видевшего» буквы в цвете. Андреев и символисты.

4. Эстетика «плаката» как художественный прием Леонида Андреева. Слова Чуковского о том, что Андреев пишет «малярной кистью». Использование этого приема В. Маяковским. Гиперболы Андреева как предчувствие футуристической поэтики.

5. Расхождение образов реальной и абстрактной войн. Вересаев о «Красном смехе». Неожиданный «реализм» андреевского метода изображения войны применительно к тотальным войнам XX в. Находки и поражения поэтики Леонида Андреева.

1. Интерес к библейским темам в литературе и философской эссеистике начала века. Переживание нового «сотворения мира» и Апокалипсиса накануне и во время революции. «Переоценка ценностей» (Ф. Ницше).

2. Книга Иова—один из ключевых библейских сюжетов. Спор Бога и сатаны о праведнике Иове. Испытание прочности человеческой веры. Спор между Иовом и Богом: «Зачем дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком?» Посрамление гордыни. Почему Книга Иова была актуальной для начала века?

3. «Вольное» отношение Андреева к библейским сюжетам («Жизнь Василия Фивейского», «Иуда Искариот», «Елеазар»). Попытка использовать эти сюжеты в собственных философско-художественных целях. Оправданность и неоправданность такого использования.

4. Несчастья Василия Фивейского и праведного Иова. Бессмысленность страданий о. Василия и религиозный смысл испытаний Иова. Твердость веры о. Василия и Иова. Отношение писателя к Церкви.

5. Рождение идиота как последний аргумент в пользу бессмысленности мироздания. «Идиот» Андреева и «Идиот» Достоевского — принципиально разная трактовка понятий. Апофеоз гордыни в сцене «воскрешения» мертвого; ее перекличка с историей искушения Христа в пустыне и заповедью «не искушай Господа своего». Духовное поражение о. Василия.

6. Символизм и реализм в рассказе. Подчиненное положение реализма; быт как фон для создания философского настроения. Эстетические находки и поражения Леонида Андреева. Актуален ли этот рассказ сегодня? Ваше понимание Бога и веры после прочтения «Жизни Василия Фивейского».

1. Образ Иуды в Новом Завете. Осуждение предательства и наказание Иуды. Образ Петра. Разница между предательством Иуды и временным отречением Петра. Раскаяние Петра. Самоубийство Иуды.

2. Парадоксальность андреевского взгляда на предательство Иуды. Предательство как провокация. Кого пытается спровоцировать Иуда? Почему он возвращает тридцать сребреников Анне и Каиафе? В чем заключается поражение Иуды? За что он осуждает учеников Христа? Верите ли вы в любовь. Иуды к Христу в андреевской трактовке этого сюжета?

3. Связь между «Иудой Искариотом» и темой революции в творчестве Андреева. Иуда как революционер-провокатор. Зачем он принес ученикам Христа два меча? Правы ли ученики, отказавшись от вооруженной борьбы с римскими солдатами?

4. Насколько удачной является евангельская версия Леонида Андреева? Можно ли сравнить ее с версией М. Булгакова в «Мастере и Маргарите»? Чья-версия более удачна?

В конце XIX — начале XX в. в русской критике велись острые споры о том, в каком направлении будет развиваться наша литература. Но эти споры шли не только в критике. Они наложили свой отпечаток и на художественное творчество писателей. Никогда прежде в русской литературе не было столько произведений-манифестов, произведений-программ, в которых авторы провозглашали .принципы нового художественного видения мира. Возьмите, например, ранние стихотворения Блока из цикла о Прекрасной Даме. Ведь это не просто стихи, посвященные теме любви, но маленькие философско-поэтические эссе на тему о Вечной Женственности мира. Эта тема была подхвачена Блоком у его любимого философа Владимира Соловьева и развита в такой необычной стихотворной форме.

Или возьмите «Песню о Соколе г и «Человек» Максима Горького. Ведь это не только поэмы, но и настоящие романтические трактаты о том, что такое натура художника, как она проявляется в мире и т. д. Сокол — это мятущаяся художественная природа человека, которая не желает мириться с «мещанскими» законами жизни и готова скорее ринуться навстречу гибели, нежели принять «ужиные» правила отказавшегося от поиска истины мира. А Человек — это совокупный образ всего человечества на пути к вершинам самопознания и создания особой, «человеческой» религии.

Рубеж веков или серебряный век (определение это принадлежит сыну Анны Ахматовой и Николая Гумилева, ныне покойному историку Льву Николаевичу Гумилеву) весь насыщен спорами. Например, спорили между собой «реалисты» и «декаденты». К «декадентам» тогда причисляли символистов: А. Блока, А. Белого, Д. Мережковского, 3. Гиппиус, В. Брюсова и др. Они провозгласили новый путь в искусстве и обозначили поиск новых форм. Прежде всего они сознательно писали «непонятные» стихи. Зачем? Это был просто их каприз? Оказывается — нет! По их мнению, устами поэта говорит Вечная Истина. Но истина не может быть понятной для большинства. Она понятна для «избранных», а «избранные» говорят на своем языке, который может быть непонятен остальным.

С ними спорили «реалисты», которые считали, что литература — явление демократическое; она должна быть доступна не только «избранным», но и всему народу. Во главе этого литературного движения стоял М. Горький, а примыкали к нему И. Бунин, В. Вересаев, Е. Чириков, А. Куприн, А. Серафимович, Н. Телешов и др. Эти принципы разделяли Чехов и Толстой, хотя они и относились по-разному к произведениям новых «реалистов».

Леонид Андреев сначала также принадлежал к кругу писателей-реалистов. Он считал себя многим обязанным Максиму Горькому, который ввел его в большую литературу и помог сделаться известным. Да и художественно они сначала были близки. Ранние рассказы Андреева написаны в общем в реалистическом ключе. Тем не менее уже в них чувствуется какая-то странность, нечто такое, что отличает их от рассказов, например, Горького или Бунина. Что это такое?

Уже в рассказах «Баргамот и Гараська», «Ангелочек», «Петька на даче» и других мы можем заметить одну особенность творчества Леонида Андреева — его парадоксальность. Если рассказ начинается с сентиментальных интонаций, то закончится он непременно иронически. Если Баргамот позвал нищего Гараську в свой дом — обязательно жди подвоха! Все закончится скандалом, как и в рассказах «Ангелочек» и «Петька на даче».

Андреев как бы не доверяет линейной жизненной логике и старается сломать ее. В своей статье «Безвременье» Александр Блок отметил, что почти незаметная деталь в рассказе «Ангелочек» роднит реалиста Андреева с «проклятыми декадентами». А известный критик Н. К. Михайловский в своей статье о первом сборнике рассказов Леонида Андреева отмечал тяготение молодого автора к теме смерти и сравнивал его на этом основании с Эдгаром По — отнюдь не реалистом!

Дальнейшее творчество Андреева подтвердило догадки Блока и Михайловского. В рассказах «Бездна», «Стена», «Набат», «Ложь» и других он выступает уже если не как «символист», то как «модернист». «Модернизм» — более широкое понятие, чем «символизм». «Символизм» в России (до этого во Франции) представляли определенные поэты, имена которых я назвал выше. Это было не только поэтическое, но и философское течение. В их понимании символ означал нечто большее, чем аллегорическое выражение какого-либо явления. Скажем, образы животных в баснях Крылова не являются символами. Это аллегории, в которых отражены конкретные человеческие пороки: жадность, глупость, трусость и т. д. Символ — это нечто, выражающее не конкретное явление, а глубинные смыслы. Например, Прекрасная Дама А. Блока — это символ Вечной Женственности; но кто из нас может сказать, что он видел своими глазами Вечную Женственность? Это то, что присутствует в мире, но «незримо очами», по выражению Владимира Соловьева.

«Модернизм» — это такое искусство, которое опровергает старые, консервативные представления о нем. Modern (модерн) значит «современный». «Модернист» — это художник, который отвергает традиционную шкалу эстетических ценностей и пытается создать новую. Поначалу его творения кажутся публике необычными, вызывающими; но потом она может к ним привыкнуть, и тогда «модернист» оказывается вполне традиционным художником. Ведь привыкли же мы, к необычным стихам раннего Блока, и они кажутся нам вполне доступными. А публике начала века они казались страшно необычными, вызывающими!

В «реализме» Леонида Андреева было много «модернизма». Например, он отказался от буквального следования правилу правдоподобия и стал изображать жизнь в условных, абстрактных образах. Он попытался изображать не предметы и не личности, а сами философские понятия. Например, «стена» — это то, что мешает человечеству на пути к счастью. Под «стеной» можно понимать все что угодно: болезни, бедность, войны, страдания, пороки, стихийные бедствия. Вместо того чтобы изображать каждое явление в отдельности, Андреев свел их воедино в емком образе «стены», через которую не может перебраться человечество, как не может оно избавиться от всех своих бед и несчастий.

В дальнейшем Андреев пытался сочетать конкретное изображение жизни с абстрактным. Так, в «Жизни Василия Фивейского» мы видим быт обычного провинциального священника, которому, что называется, в жизни не повезло. Погиб сын, пьет жена, родился другой сын, но оказался уродом. И неожиданно мы понимаем, что эта реалистическая картинка жизни наполняется каким-то новым смыслом. Несчастья о. Василия Фивейского — это рок, который преследует все человечество. Человек отказывается верить в Бога, который посылает ему такие страдания. Но ведь это притча! Притча, которую Андреев прочитал в Библии, в Книге Иова! И оказывается,.что «Жизнь Василия Фивейского» —вовсе не «реализм», а образное отражение судьбы человечества, мятущегося между верой и неверием, религией и бунтарством.

Вот и приходится читать произведения Леонида Андреева «двойным зрением». Одновременно следить и за «картинкой жизни», и за внутренним философским действием, не всегда понятным после первого прочтения.

Но не тем ли и интересен этот писатель?

1. В каком году родился и в каком умер Леонид Андреев?

2. В каком городе он родился и где умер?

3. Как назывался первый рассказ Андреева, который заметил и оценил М. Горький?

4. Что значит «пасхальный» рассказ?

5. Почему Баргамот — ироническая кличка?

6. Каковы настоящие имя, отчество и фамилия Бергамота? ,

7. Как он назывался «официально»?

8. Сколько лет было Петьке из рассказа «Петька на даче»?

9. Где находилась эта дача?

10. Как звали мальчика из рассказа «Ангелочек»?

11. С каким произведением русской литературы сравнил этот рассказ А. Блок?

12. О каком своем рассказе Леонид Андреев писал: «Стена» — это все то, что стоит на пути к новой совершенной и счастливой жизни. Это, как у нас в России и почти везде на Западе, политический и социальный гнет; это — несовершенство человеческой природы с ее болезнями, животными инстинктами, злобою, жадностью и пр.; это— вопросы о смысле бытия, о Боге, о жизни и смерти— «проклятые вопросы»...?

13. Кто входил в группу писателей-реалистов, которая возникла вокруг М. Горького и товарищества «Знание»?

14. Как назывался их московский кружок и почему именно так?

15. Кто из писателей XIX в. был наиболее близок Леониду Андрееву?

16. С каким священным текстом перекликается «Жизнь Василия Фивейского»?

17. Каким было отношение Леонида Андреева к Октябрьской революции 1917 г.?

18. Как назывался памфлет, написанный им об Октябрьской революции?

19. Назовите самую знаменитую драму Леонида Андреева?

20. Кто из великих режиссеров поставил ее в начале века?

21. Какое из направлений мирового искусства предвосхитил в своем творчестве Леонид Андреев?

22. Как называлось последнее незавершенное художественное произведение Леонида Андреева?

1.«Высокий, толстый, сильный, громогласный...»; «напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю...»

2.«Трезвым его не видел никто, даже та нянька, которая в детстве ушибает ребят, после чего от них слышится спиртной запах...»

3.«Он не просто заплакал, как плачут городские дети, худые и истощенные, — он закричал громче самого горластого мужика и начал кататься по земле, как те пьяные женщины на бульваре...»

4. «Кроткий покой и безмятежность легли на истомленное лицо человека, который отжил, и смелое личико человека, который еще только начинал жить...»

5. «Над всей жизнью (кого?) тяготел суровый и загадочный рок...»

6. «Двоилось так же и лицо (кого?): одна сторона его, с черным, остро высматривающим глазом, была живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки. На другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая; и хотя по величине она равнялась первой, но казалось огромною от широко открытого слепого глаза...»

7. «И вот один за другим поднимали они и бросали гигантские камни, и, удивляясь, смотрели на них ученики...»

8. «И так велико было ликование, так неудержимо в криках рвалась к нему любовь, что плакал (кто?), а ученики его говорили гордо: — Не сын ли это Божий с нами?»

1. Городовой в рассказе «Баргамот и Гараська» был: худой, толстый, сильный, слабый.

2. .Гараська был: слесарем, безработным, дворником.

3. Действие рассказа «Баргамот и Гараська» происходит: на Пасху, в Рождество, в Троицу.

4. Мальчик в рассказе «Петька на даче» работал: в прачечной, парикмахерской, на кухне.

5. Мальчик в рассказе «Петька на даче» увлекался: ловлей голубей, рыбалкой, игрой на скрипке.

6. Ангел в рассказе «Ангелочек» был сделан: из воска, из пластилина, из дерева.

7. Главное несчастье, которое случилось с семьей Василия Фивейского: погиб его отец, утонул сьш, сгорел дом.

8. Василий Фивейский был; священником, мещанином, дворянином.

9. В конце рассказа Василий Фивейский: умирает, уезжает из дома, сходит с ума.

10. Иуда Искариот был: слепым, одноглазым, глухонемым.

11. Он предал Христа за: десять, пятьсот, тридцать сребреников.

12. На Иуде лежала обязанность: записывать слова Иисуса, добывать пропитание, намечать маршрут путешествия.

13. Иуда предал Иисуса из-за: ненависти, любви, зависти..

14. Самым сильным среди учеников был: Иуда, Петр, Фома.

15. Любимым учеником Иисуса был: Петр, Фома, Иоанн.

16. Мария Магдалина в прошлом была: служанкой, блудницей, крестьянкой.

17. Казнь Иисуса состоялась в: Назарете, Вифлееме, Иерусалиме.

18. В конце Иуда: повесился, бросился со скалы, сошел с ума. •

19. « Рассказ о семи повешенных» автор посвятил: М. Горькому, Ф. Достоевскому, Л. Толстому. 

20. Повесть «Красный смех» имеет подзаголовок: «записки», «фрагменты из дневника», «отрывки из найденной рукописи».

1. 1871—1919.

2. Родился в Орле, умер в деревне Нейвола (Финляндия). .

3.«Баргамот и Гараська».

4. Рассказ, написанный по заказу редакции газеты в пасхальный номер.

5. Баргамот — сорт груши.

6. Иван Акиндиныч Бергамотов.

7. «Городовой бляха № 20».

8. Десять лет.

9. В Царицыно под Москвой.

10. Сашка.

11. С рассказом Ф. Достоевского «Мальчик у Христа на елке».

12. О рассказе «Стена».

13. И. Бунин, А. Куприн, В. Вересаев, Е. Чириков, А. Серафимович, Л. Андреев, Н. Телешов, Б. Зайцев и др.

14. «Среда». Собирались по средам на квартире Н. Телешова.

15. Достоевский.

16. С Книгой Иова в Библии.

17. Резко отрицательным. ;

18. «S. О. S.!»

19. «Жизнь Человека».

20. Мейерхольд и Станиславский.

21. Экспрессионизм.

22. «Дневник Сатаны».

1. Баргамот.

2. Гараська.

3. Петька («Петька на даче»).

4. Сашка и его отец («Ангелочек»).

5. Василий Фивейский.

6. Иуда Искариот.

7. Иуда и Петр («Иуда Искариот»)

8. Христос («Иуда Искариот»).

1. Толстый, сильный.

2. Безработный. .

3. На Пасху.

4. В парикмахерской.

5. Рыбалкой.

6. Из воска.

7. Утонул сын.

8. Священник.

9. Умирает.

10. Одноглазый.

11. Тридцать сребреников.

12. Добывать пропитание.

13. Любви.

14. Иуда.

15. Иоанн.

16. Блудница.

17. Иерусалим.

18. Повесился.

19. Л. Толстому.

20. «Отрывки из найденной рукописи».

Андреев Л. Н. Собр. соч.: В 6 т. М., 1990—1995.

Андреев Л. Н. Драматические произв.: В 2 т. Л., 1989.

Андреев Л. Н. «Верните Россию!». М., 1994.

Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка//Лит. наследство. М., 1965. Т. 72.

Письма Леонида Андреева. Л., 1924.

Литература о Л. Андрееве

Андреев В. Детство: Повесть. М., 1966.

Афонин Л. Н. Леонид Андреев. Орел, 1959.

Бабичева Ю. В. Драматургия Л. Н. Андреева эпохи первой русской революции. Вологда, 1971.

Беззубое В. И. Леонид Андреев и традиции русского реализма. Таллин, 1984.

Галъцева Л. А. Революция 1905 года в изображении Леонида Андреева. (Проза 1905—1907 годов)//Русская литература XX века (дооктябрьский период). Тула, 1975. Сб. 7.

Ермакова М. Я. Проблема человека в творчестве М. Горького и Л. Андреева//Горьковский сборник (К 100-летию со дня рождения М. Горького)// Уч. зап. Горьковского пед. ин-та им. М. Горького. Волго-Вятское изд-во, 1968.

Иезуитова Л. А. Творчество Леонида Андреева (1892—1906). Л., 1976.

Иезуитова Л. А. Первый рассказ Леонида Андреева//Рус. лит. 1963. № 2.

Илъев С. П. Проза Леонида Андреева. (Проблематика рассказов «Губернатор» и «Так было»)//Русская литература XX века (дооктябрьский период). Тула, 1975. Сб. 7.

Книга о Леониде Андрееве. Пб.; Берлин, 1922.

Кулова Т. К. Л. Андреев и М. Горький//Уч. зап. МОПИ им. Н. К. Крупской. М., 1963. Вып. 6. Т. 129. (Советская литература).

Кулова Т. К. Л. Андреев и М. Горький. (Революция 1905 года. Размежевание сил русской литературы)//Уч. зап. МОПИ им. Н. К. Крупской/ Труды кафедры советской литературы. М., 1965. Т. 157. Вып. 5.

Лъвов-Рогачевский В. Две правды: Книга о Леониде Андрееве. СПб., 1914.

Муратова К. Д. Максим Горький и Леонид Андреев//Горький и Леонид Андреев: Неизданная переписка//Лит. наследство. М., 1965. Т. 72.

Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева. М., 1930.

Смирнова Л. А. Творчество Л. Н. Андреева: проблемы художественного метода и стиля. М., 1986.

Творчество Леонида Андреева. Курск, 1983.

Фатов Н. Н. Молодые годы Леонида Андреева: По неизданным письмам, воспоминаниям и документам. М., 1924.