1899 Родился в Ямской слободке на окраине Воронежа.

1912 Посыльный мальчик в страховом обществе «Россия».

1913—1917 Рабочий литейного цеха на трубном заводе, подручный слесаря, помощник машиниста на паровозе.

1918 Учеба в железнодорожном техникуме.

1919 Журналистская работа в Новохо-перске. Публикация брошюры « Электрификация ».

1921 Первые рассказы: «Маркун», «Потомки солнца».

1922 Сборник стихов «Голубая глубина» (Воронеж).

1926 Сатирическая повесть «Город Градов».

1927 Первая книга прозы «Епифанские шлюзы».

1928 Сборник «Сокровенный человек».

1928—1930 Роман «Чевенгур» (опубликован на родине в журнале «Дружба народов». 1988).

1929 В журнале «Красная новь» опубликован рассказ «Усомнившийся Макар».

1931 В журнале «Октябрь» — «Бедняцкая хроника», «Впрок». Резкая критика рассказов в печати после оскорбительной резолюции Сталина.

1931 Повесть «Котлован» (опубликована в 1987 г. в журнале «Новый мир»),

1932 Повесть «Ювенильное море» (опубликована на родине только в 1986г., в журнале «Знамя»).

1933 Поездка в составе писательской бригады в Туркмению.

1933 Создание повестей «Такыр» и «Джан» (опубликован в 1964 г.). Имя Платонова практически под запретом.

1937—1940 В журналах «Литературный критик» и «Литературное обозрение» печатает литературно-критические статьи и рецензии под псевдонимом Ф. Человеков.

1941—1944 Военный корреспондент газеты «Красная звезда», публикация очерков и рассказов в газете «Труд», в журналах «Октябрь», «Знамя», «Новый мир».

1946 Рассказ «Возвращение» («Семья Иванова»), Донос В. Ермилова А. Жданову и последний погром в печати.

1951 Умер от туберкулеза дома, в московской квартире на Тверском бульваре, 25.

Андрей был всего на год старше меня. Он родился в Воронеже в 1899 году в рабочей семье. Его настоящая фамилия — Климентов. Он окончил железнодорожный политехникум, работал старшим электромонтером на железной дороге.

Андрей был среднего роста и крепкого сложения, с широким русским лицом и пытливыми глазами, в которых словно затаилась какая-то глубокая печаль. Он ходил в серых полусуконных брюках навыпуск и такой же рубашке с поясом, а в жаркие дни — в рубашке холстинковой или ситцевой.

В те годы Андрей не только увлекался журналистикой, но и пробовал писать стихи. Правда, они не всегда были совершенны, но читал он их нам охотно, никогда не жеманился и декламировал просто, выразительно, не изменяя своей привычке при чтении чуть посапывать носом.

Мне запомнился вечер, когда Андрей Платонов, развернув ученическую тетрадь, исписанную просторным, крупным, отчетливым почерком, читал свой философский реферат. Я вдруг точно впервые увидел его. Он удивительно как похож был лицом на молодого Достоевского с редким и длинным волосом на небритых щеках и подбородке и с живым блеском в глазах, когда он отрывался от рукописи и вопрошающе вглядывался в притихших слушателей. У него был большой лоб, и верхняя более выпуклая часть его нависала над нижней, поражая своей объемной выразительностью.

Читал Платонов ровным голосом с коротким, глуховатым смешком в тех местах, которые казались ему смешными. Этот его короткий и негромкий смешок вызывал у слушателей ответные улыбки и даже такой же тихий смех.

Смутно запомнил я содержание реферата, зато запомнилась поразительная разница между языком Платонова, в котором было все свое, неповторимо платоновское, и трескучим обиходным языком тех, кто выступал в обсуждении реферата.

Много лет спустя я напомнил ему об этом вечере.

— А что, спору-то не вышло, — сказал он иронически и добродушно. — Не с чем было спорить. У меня была слишком туманная концепция. Как на ранней заре — все смутно и расплывчато. Понимаешь, я обращался с ассигнациями огромного цифрового достоинства, а они уже не стоили ни полушки. Для них началась долгая пора инфляции. А новая философия становилась научно неопровержимой и незыблемой, как порядок чисел. Наверно, это было смешно. Впрочем, — добавил он с улыбкой, — кто умеет осмеять себя, уже не может быть смешным.

Он был человеком, благодарным за жизнь — за факт жизни, за явление жизни. Был благодарён жизни за то, что жизнь есть на земле.

Он смотрел глазами, полными доброты и печали. Крупная голова с необыкновенно высоким, незатененным лбом держалась на тонкой шее — такой тонкой, что воротничок рубашки не касался ее. И вся фигура его была узкой и тонкой, словно очерченной острым карандашом. Этот большущий русский писатель был человеком тихого голоса и жизни.

Он всегда говорил ровным голосом, приглушенно, словно вполголоса, и с удивительной точностью формулировал свои мысли. О чем бы ни начать говорить с Платоновым, постоянно создавалось впечатление, что он уже думал об этом. Невозможно было заговорить с ним о том, о чем он не думал раньше тебя. И не только думал, а с завидной ясностью единственно точными словами русского языка выразил свои мысли...

Платонов нередко говорил о себе: «Я человек технический». Обычно это произносилось, когда речь заходила об интересе к вопросам техники, о роли машин, машинерии в жизни современного общества, а подчас и просто о каких-нибудь технических новинках — в ту пору чаще приходилось слышать о технических новшествах на Западе, нежели в Советской России. Платонов бывал в курсе всех этих новшеств и живо ими интересовался. Но, конечно, всем характером своего мышления, всем строем своего интеллекта он был гуманистом-философом и глубже всего думал, о поведении человека среди людей и о нравственных отношениях между людьми. И еще много, мудро и интересно он думал, писал и говорил о тех, чьи жизни и чьи поступки украсили и осмыслили жизнь людей на круглой нашей планете, о разных — и самых обыкновенных работниках жизни, и о великих из них, знаменитых писателях или ученых.

...Платонову не приходилось искать трагического — трагическое само находило его. Трагическое постоянно входило в жизнь человека, мечтавшего о повеселении и воодушевлении человечества. Сам он воодушевлялся и не веселел. Он воодушевлялся фактом собственной жизни, полной печалей и потрясений. Жил страдальчески, но, как бы он ни страдал, страдания не выбивали, из его рук писательского пера. Платонов писал всегда. Ни на день не замирало на бумаге его перо.

Не замирало в те черные для его семьи дни, когда еще несовершеннолетний Тоша Платонов был арестован и заключен в тюрьму.

Лицо Андрея Платоновича потемнело, стало обожженным от горя. На его жену Марию Андреевну страшно было смотреть. Прекрасные черты исказились таким нечеловеческим страданием, что при встрече с ней глазам становилось больно.

Теперь Платонов больше говорил о битве за освобождение Тоши. Он говорил по-прежнему тихим и ровным голосом, может быть, еще более тихим и еще более ровным, чем прежде. Где и у кого они только не были! К кому только они не ходили с мольбами об освобождении из тюрьмы их единственного несовершеннолетнего и очень болезненного мальчика. Иногда рассказы Платонова о безнадежных хлопотах походили на бессвязный бред. Былая точность речи утратилась. А может быть, это потому так казалось, что то, о чем он рассказывал, скорее походило на бред, на неправдоподобные сцены из жизни нашего времени.

Тошу Платонова перевели из Москвы во владимирскую тюрьму. И вот мать и отец Платоновы — Мария Андреевна и Андрей Платонович — поехали во Владимир. Я, впрочем, точно не помню — был ли это город Владимир или какой-то другой, от Москвы недалекий город с тюрьмой, в которую бросили Тошу Платонова.

Но я хорошо помню рассказы Андрея Плато-нова о том, как он с женой часами простаивал на улице чужого города под стенами старинной тюрьмы, глаз не сводя с высоких каменных стен и бесплодно гадая — где, в какой стороне и на каком этаже этой провинциальной тюрьмы камера его несовершеннолетнего сына?

Они ездили в этот город несколько раз — отвозили передачи больному Тоше, добивались свидания с ним и, кажется, однажды добились...

Не помню, как долго Тоша сидел в тюрьме, — год, два или немногим больше. Болезнь помогла вызволить его из тюрьмы. И уже совсем недолго семнадцати-восемнадцатилетний сын Андрея Платонова наслаждался свободой. А жизнью он и вовсе не успел насладиться. Тюрьма вконец подорвала и без того ослабленное здоровье сына Платоновых. Он уже не вставал с постели. При встречах Платонов говорил только о нем. Мечтал: «Тоша выздоровеет, мы бы уехали...» Не говорил — куда и зачем, не собирался ли совсем покинуть Москву? И вообще все чаще производил впечатление человека, не спавшего очень, очень много ночей...

А по ночам он, оказывается, писал. Писал, прислушиваясь к дыханию уже умиравшего сына.

Теперь о Платонове пишут, что он чуть ли не работал одно время дворником. Это вздор. У Платонова была в доме Герцена отдельная (тогда большая редкость) квартира из двух светлых смежных комнат, семья его не голодала, хотя каждая копейка была на счету. Платонова преследовали с первого дня его вступления в литературу. На полях верстки его романа о колхозах Сталин написал одно слово, кажется, «сволочь», и с тех пор пошла писать губерния. Фадеев, редактор «Красной нови», в которой роман был опубликован, обрушился на Платонова со статьей о вылазке классового врага. Вслед за Фадеевым начали топтать Платонова его клевреты, среди них мне запомнился Гурвич, впоследствии — несчастный, преследуемый космополит. Ветхозаветный Бог мести наказал Гурвича. Что же касается Фадеева, то он в этом случае был неискренен, он ценил Платонова, у него вообще был недурной вкус» чуткость к слову, но он всегда точно выполнял указания Сталина.

Несмотря на страшный Отзыв вождя, Плато-нова не тронули. Но все, что он публиковал, всегда подвергалось такой губительной критике, что все думали: судьба его предрешена. Он жил трудно, его одолевали материальные заботы, ради заработка он то писал с Фраерманом пьесу для детей, то занимался обработкой сказок, но его талант был настолько оригинален, что даже работы, написанные ради хлеба насущного, вызывали недоумение в редакциях и редко печатались и оплачивались...

Я не помню каких-нибудь пространных высказываний Платонова, обычно он как-то хмыкал, что-то бормотал под нос, поджимал губы, и это хмыканье, бормотанье, поджиманье губ казались мне значительнее и умнее многих слов. Но он умел кратко и красочно определить самую суть дела.

Об одной литературной дискуссии он сказал: «Совокупление слепых в крапиве». В тот вечер, в июле 1943 года, когда мы собрались в его доме (и Гроссману и мне удалось достать водку по талонам) и выпили по граненому стакану, я взял со стола кусок американской колбасы из фронтового пайка, кусок показался Платонову слишком большим, и наш хозяин выразился обо мне так: «Садист на закуску». Как-то, уже после войны, мы зашли к Платонову, и Гроссман, поддразнивая его, сказал: «Что-то, Андрюша, давно тебя в прессе не ругают», — а Платонов серьезно ответил: «Я теперь в команде выздоравливающих».

Во время этой встречи заговорили о том, что в печати мощным потоком движутся на нас произведения, лишенные не только таланта, но и примет профессионального умения. Платонов сказал: «В литературу попер читатель».

В моей памяти осталось только одно распространенное предложение Платонова, касающееся вопросов литературы. Он говорил, что не всякое угодливое слово нравится властям: надо, чтобы это лакейское слово было сказано вовремя. Не годится, если оно произнесено с опозданием, и оно часто вызывает гнев, если высказано до срока, — власти терпеть не могут забегальщиков.

Запомнилась мне и такая черта Платонова: его не удивляли самые сногсшибательные, порой нелепейшие слухи, касались ли они политических событий или литературных. В ответ на такое он всегда спокойно произносил одну и ту же фразу: «Свободная вещь»...

Они любили друг друга — известный в ту военную пору, признанный государством член правления Союза писателей Гроссман и гонимый Платонов, чье имя долго ничего не говорило широкой массе читателей. У них было много общих черт, но чувствовалось и различие в каждой из черт. Оба ненавидели и презирали лакейскую литературу, и даже у писателей, считавшихся приличными, даже у тех, с кем приятельствовали, терпеть не могли полуправду, позерство, пустословие, выверты. Но Гроссман не только в своих писаниях, но и в своих вкусах, относилось ли это к литературе, живописи или музыке, был более привержен традиции, русской и западноевропейской классике девятнадцатого и начала двадцатого века, а Платонов в своих суждениях был независимей. Оба чувствовали влечение к простым людям, к рабочим, крестьянам, но у Гроссмана это шло от социал-демократических воззрений его юности, может, было внушено ему отцом, Семеном Осиповичем, в прошлом меньшевиком, а у Платонова — от преклонения перед простейшими проявлениями жизни в природе, в человеческом обществе. Помню, с каким ликованием говорил Платонов о своей работе машиниста: «Паровоз в исправности, а ты летишь, тебе навстречу земля и небо, и ты хозяин всего простора мира». Я бы сказал, что оба исповедовали материалистическую философию, но Гроссман, по крайней мере до определенного времени, считал себя марксистом, а материализм Платонова был пантеистическим, чем-то близким мировоззрению Николая Федорова.

Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит. И поэтому можно сказать, что Рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда, только в Хронос — в связи с чем и вводится понятие вечной жизни. То же относится и к Аду.

Бытие в тупике ничем не ограничено, и если можно представить, что даже там оно определяет сознание и порождает свою собственную психологию, то психология эта прежде всего выражается в языке. Вообще следует отметить, что первой жертвой разговоров об Утопии — желаемой или уже обретенной — прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям и конструкциям; вследствие чего даже у простых существительных почва уходит из-под ног и вокруг них возникает ореол условности.

Таков, на мой взгляд, язык прозы Андрея Платонова, о котором с одинаковым успехом можно сказать, что он заводит русский язык в смысловой тупик или — что точнее — обнаруживает тупиковую философию в самом языке. Если данное высказывание справедливо хотя бы наполовину, этого достаточно, чтобы назвать Платонова выдающимся писателем нашего времени, ибо наличие абсурда в грамматике свидетельствует не о частной трагедии, но о человеческой расе в целом.

В наше время не принято рассматривать писателя вне социального контекста, и Платонов был бы самым подходящим объектом для подобного анализа, если бы то, что он проделывает с языком, не выходило далеко за рамки той утопии (строительство социализма в России), свидетелем и летописцем которой он предстает в «Котловане». «Котлован» — произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в ту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время.

Это, однако, отнюдь не значит, что Платонов был врагом данной утопии, режима, коллективизации и проч. Единственно, что можно сказать всерьез о Платонове в рамках социального контекста, это что он писал на языке данной утопии, на языке своей эпохи; а никакая другая форма бытия не детерминирует сознание так, как это делает язык. Но, в отличие от большинства своих современников — Бабеля, Пильняка, Олеши, Замятина, Булгакова, Зощенко, занимавшихся более или менее стилистическим гурманством, то есть игравших с языком каждый в свою игру (что есть, в конце концов, форма эскапизма), — он, Платонов, сам подчинил себя языку эпохи, увидев в нем такие бездны, заглянув в которые однажды он уже более не мог скользить по литературной поверхности, занимаясь хитросплетениями сюжета, типографскими изысками и стилистическими кружевами.

В прозе Андрея Платонова нас поражает ее — в широком и общем смысле — язык. Чувствуется, что самый процесс высказывания, выражения жизни в слове — первейшая внутренняя проблема для этой прозы. В том, как складывает Платонов фразу, прежде всего очевидно его своеобразие. Читателя притягивает оригинальная речевая физиономия платоновской прозы с ее неожиданными движениями — лицо не только необщее, но даже как будто неправильное, сдвинутое трудным усилием и очень негладкое выражение. Запоминаются странные обороты Платонова, философически неуклюжие фразы, которые пересказать невозможно, а можно только повторить, как заметил автор статьи о Платонове об одной такой характерной фразе (из рассказа «Третий сын»), которая вспоминается как пример платоновского своеобразия. Если бы мать могла, она бы жила всегда, чтобы ее сыновья не тратили своего сердца, оплакивая ее. «Но мать не вытерпела жить долго».

«Не вытерпела» — здесь неожиданное и сильное слово. Оно выговаривается — мы это слышим — с каким-то мучением, передающим экспрессию самого содержания, самого терпения жить. В нашей литературе были такие строки: «...Блажен, кто вовремя созрел, // Кто постепенно жизни холод // С летами вытерпеть умел». В этом классическом совершенном выражении все слова на своем естественном месте в ясном соотношении образуют и вправду с летами переживаемую человеком истину. Вытерпеть жизни холод — холодно, но естественно, стороны этого опыта — слова у Пушкина — находятся в равновесии, и «вытерпеть» в этом контексте появляется как единственно возможное точное слово. Мы не сопоставляем пушкинские стихи с платоновской прозой, но эти пушкинские стихи вспоминаются сами собой, когда подумаешь над этой фразой Платонова. «Жить долго» Платонова — гораздо более просто, обыденно, чем обобщенный пушкинский «жизни холод». Но именно потому психологический глагол «вытерпеть», расширенно распространенный на целую жизнь, легко сочетается с уже обобщенным пушкинским образом и сочетается трудно с конкретной и приземленной фразеологией платоновских персонажей, не имеющих в своем словаре таких обобщений, как «жизненный холод». Тем не менее фраза Платонова выражает широкое обобщение жизни именно этих массовых, «низовых» людей. Обобщение и достигается этим трудным соединением обобщающего, умозрительного и простого, конкретного — настолько же трудным, негладким, насколько в пушкинском языке такое соединение гармонично, легко. Трудное выражение и есть внутренняя характеристика платоновского языка и всего его художественного мира. Усилие выражения мы чувствуем в складе платоновской фразы. Это «юродивая» фраза. «Но мать не вытерпела жить долго». Центральное слово сгибается под особенным ударением, на него легла как будто чрезмерная смысловая нагрузка, само содержание этого слова усилено в таком выражении, психологическое слово возводится в степень «идейного», характерно платоновского филосот фического слова-понятия, заключающего в себе «идею жизни», которая у Платонова всегда определяет самую рассказываемую им жизнь («платонизм» Андрея Платонова).

Платонов — поэт серьезной и терпеливой жизни; «массы людей, стушеванные фантасмагорическим обманчивым покровом истории, то таинственное, безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование» (из статьи «Пушкин и Горький») — герой его рассказов и повестей. Этот мир и его «идея» высказываются в чудном платоновском слоге.

Платонов видит бездну между реальностью захолустной России («скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи...») и идеалом («Надо любить ту вселенную, которая может быть, а не ту, которая есть. Невозможное — невеста человечества, и к невозможному летят наши души»), но считает, что через эту бездну можно в ускоренном темпе перекинуть мост и что только «машина» поможет справиться с этой задачей. В таком случае что же человек? А человек, в особенности если он писатель, — это «жертва и экспериментатор в одном лице». Человек (а писатель — вдвойне человек) и есть тот самый мост, который затянет эту бездну между грустным, горьким настоящим и сияющим машинным, электрифицированным будущим (воспоет его Платонов в своей первой брошюре — «Электрификация»). При этом страдание человека (и писателя) оправдано, его жертва зачтется — «Я просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как он мучается». Страдание не только имеет смысл, оно осознанно выбирается как образ жизни и творческий метод Платонова в первый период его активной писательской деятельности, в начале 20-х годов...

Вместо прозрачного а-ля «Корбюзье»-конструктивистского, замятинского «дома» — у Платонова в центре повествования образ «Котлована». Через завершившуюся эпоху 20-х Платонов стал зорче Замятина, он видит, что и «дома»-то в России никогда не будет, что до него строительство не дойдет, что утопия если и завершится чем практически, т;о общей могилой (котлованом), а не общим домом. Для Платонова — мастера и в прошлом мастерового — конец утопии был гораздо «личностнее», что ли, чем для Замятина, потому что он был одним из создателей ее и вдохновителем попыток ее воплощения. «Он вырос в великую эпоху электричества и перестройки земного шара» — это из платоновской фантазии «Потомки солнца», впервые опубликованной в краснодарском журнале «Путь коммунизма», и это не .только о герое, инженере-пиротехнике, разработавшем проект искусственного регулирования силы и направления ветров через изменение рельефа земной поверхности, но — о себе самом тоже. Его герой «работал бессменно, бессонно, с горящей в сердце ненавистью, с бешенством, с безумием и беспокойной неистощимой гениальностью». Так же работает и инженер Петер Крейцкопер («Лунная бомба»), изобретающий новые источники существования. Тоже благодетель человечества.

Но даже тогда, в начале 20-х, гениальность и художественная интуиция Платонова побеждали его идеологию: все эти его «инженеры-благодетели» очень плохо кончали — гибелью.

«Котлован» тоже завершается смертью — смертью ребенка, дочери «буржуйки», которая сама умерла от голода. Труп ребенка укладывают на гробовое ложе, приготовленное в вечном камне, и еще закрывают гранитной плитой — памятник-могильник в общей могиле, предназначенной всем энтузиастам котлована. Повесть написана в пик сталинской «коллективизации» — декабрь 1929 — апрель 1930, но читать ее как мрачный отклик-гротеск на цивилизаторский бум сталинского режима — значит сужать, редуцировать мощь ее смысла, мощь реквиема по утопии. Котлован стал гекатомбой и всех замученных и забитых, и всех энтузиастов, положивших жизнь ради «светлого будущего», которое так никогда и не наступило. Но отнюдь не только светлую и сытую жизнь искали и строили герои Платонова, да и сам Платонов: они искали истину и полагали, что обрели ее — в строительстве своего «котлована».

1. В чем смысл названия повести А. Плато-нова «Котлован»?

2. Авторская позиция и способы ее выражения в повести А. Платонова «Котлован».

3. Тема коллективизации в изображении М. Шолохова и А. Платонова.

4. Я и Мы в повести А. Платонова «Котлован».

5. Напоминание о прошлом или предупреждение о будущем? (По повести А. Платонова «Котлован».)

6. Комическое и трагическое в изображении «строителей людского блага». (По произведениям Е. Замятина и А. Платонова.)

7. «Сокровенный человек» А. Платонова.

8. Гуманизм творчества А. Платонова.

9. Символический смысл образа девочки Насти в повести А. Платонова «Котлован».

1. Изображение действительности 20—30-х годов в «Котловане» как разрушения многовекового уклада жизни, истощения «почвы», на которой может вырасти будущая «счастливая и справедливая жизнь», как проживания накопленного предшествующими поколениями и утраты смысла человеческого существования.

2. Сюжетная канва повести. Для счастливых будущих обитателей социализма роют котлован под фундамент для башни-дворца, при этом высасывают все соки из строителей-землекопов. Гибнут и старики, и дети, унавоживая почву для грядущих поколений, сами же строители не надеются «спастись навеки в пространстве котлована».

3. Поиски истины героев «Котлована». Образ Вощева, ищущего ответ на вечные вопросы: «В чем смысл жизни? В чем счастье, истина?» Ответы, которые он получает, весьма знаменательны для устроителей «всеобщего счастья»: «Счастье произойдет от материализма...» А если в движении к счастью пролетариату попадется «истина — все в общий котел».

4. Повесть пронизана зловещими предсказаниями, воплощенными в безысходных метафорах: герои роют котлован для фундамента сча-стливфго будущего, а сами спят в гробах; последний ребенок среди землекопов, девочка Настя, как и другие, должна превратиться в навоз, песок, удобрение, на котором взрастет замечательный цветок будущего.

5. Своеобразие изображения коллективизации в повести «Котлован». Коллективизация, по Платонову, приводит к полному обнищанию и разорению крестьянства. Результат ее — опустевшие дома, в которых гуляет ветер, а на кузне медведь-молотобоец трудится один за всех, он пришел из леса, чтобы возводить новую красивую жизнь на брошенных черноземах.

6. Символика образа девочки Насти. Запоздалое прозрение Вощева. Он согласен снова ничего не знать, никаких «светлых истин общественной пользы», лишь бы девочка Настя была жива: «Зачем нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького верного человека». (Прямая перекличка с Ф. М. Достоевским.)

7. Урожай насилия, его апофеоз — куча гробов. Ничего невозможно построить на насилии, насилием можно только разрушать — такова авторская позиция в романе. Продолжение обличения тоталитарного режима — в произведениях А. И. Солженицына: «Все же другие роковые пути, за последний век опробованные в горькой русской истории, — тем более не для нас... Теперь, когда все топоры своего дорубились, когда все посеянное взошло, — видно нам, как заблудились, как зачадились те молодые, самонадеянные, кто думали террором, кровавым восстанием и гражданской войной сделать страну справедливой и счастливой... Теперь-то мы знаем, что гнусность методов распложается в гнусности результатов».

I. Возвращенные в недавние годы из литературного небытия произведения А. П. Платонова воспринимаются сегодня как живые явления современной литературы и внимательно читаются. И мы понимаем, насколько наше общество было обеднено духовно и насколько это возвращение обогащает нас сегодня.

П. Трудный путь писателя к мудрости и человечности.

1. А. Платонов — в первых рядах «устроителей человеческого счастья». «Дело социальной коммунистической революции — уничтожить личность и родить ее смертью... единый организм земной поверхности, одного образца и с одним кулаком против природы» (А. Платонов, 1920г.).

2. «Усомнившийся Макар» — усомнившийся в правильности социалистического выбора, классовой ненависти А. Платонов.

3. Травля писателя в 20—30-е годы. Невозможность издаваться. Писание «в стол». Работа над «Ювенильным морем», «Котлованом».

4. Символические образы «Котлована». Символика названия, Оргдвор, медведь-молотобоец, проводящий раскулачивание, плот для кулаков, чтобы «кулацкий сектор ехал по речке в море и далее», символ будущей жизни— девочка Настя, которую после смерти укладывают на дно котлована.

5. «Высокое косноязычие» А. Платонова. Чтение «Котлована» — многотрудное занятие, но оно будит мысль читателя, заставляет осмысливать историю страны, нашей культуры.

6. Комическое и трагическое, фантастическое и реальное, роль гротеска в повести «Котлован».

III. Авторская позиция в повести «Котлован» — позиция честного и сострадающего художника. Платонов всей душой понимает боль и страдания людей, у которых отняли и веру, и надежду, и цель жизни, и само желание жить, людей, чьи представления о добре и зле, чести, совести, справедливости попраны, и теперь (после объединения в колхоз) они «свободные и пустые сердцем».

ДЛЯ ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫХ

1. Где, когда и в какой семье родился Андрей Платонов?

2. Платонов — псевдоним. Какая настоящая фамилия писателя?

3. В детские и юношеские годы А. Платонов писал стихи. Как назывался его поэтический сборник?

4. Продолжите названия произведений А. Платонова: «Сокровенный...», «Епифан-ские...», «Песчаная...», «Река...», «В прекрасном и...», «Ювенильное...», «Усомнившийся...», «Неодушевленный...».

5. Кто из персонажей «Котлована» проводил раскулачивание?

6. Назовите рассказы А. Платонова военных лет.

7. Какое произведение А. Платонова вызвало ожесточенную травлю его в советской прессе? Что не устраивало верноподданных литераторов (Сталин распекал А. Фадеева за то, что тот «прозевал» этот рассказ) в этом произведении?

8. Кто из платоновских героев отказался от матери вследствие ее «буржуазного происхождения»?

9. Кого из героев А. Платонова уволили со службы «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего.темпа труда»?

10. Какой известный рассказ А. Платонова написан на историческом материале (эпоха Петра I)?

11. С какими произведениями А. Платонова читатель познакомился лишь спустя годы после того, как они были написаны?

1. 1899 г., г. Воронеж, в семье слесаря-железнодорожника.

2. Климентов.

3. «Голубая глубина».

4. «Сокровенный человек», «Епифанские шлюзы», «Песчаная учительница», «Река По-тудань», «В прекрасном и яростном мире»,

«Ювенильное море», «Усомнившийся Макар», «Неодушевленный враг».

5. Медведь.

6. «Неодушевленный враг», «Простодушие», «Одухотворенные люди», «О советском солдате», «Мать».

7. «Усомнившийся Макар», 1919 г. Гуманизм писателя, сочувствие крестьянам. «К нам приходят с пропагандой гуманизма, как будто есть на свете что-либо более истинно человечное, чем классовая ненависть пролетариата». (Из критических статей в адрес А. Платонова.)

8. Девочка Настя, «Котлован».

9. Вощева, «Котлован».

10. «'Епифанские шлюзы».

11. «Ювенильное море», «Котлован», «Чевенгур».

Платонов А. Ювенильное море: Повести, роман /Сост. М. А. Платоновой; Послесл. Н. Ивановой. М., 1988.

Платонов А. Возвращение: Сб. статей. М., 1989.

Платонов А. Впрок. М., 1990.

Платонов А. Вся жизнь: Рассказы. М., 1991.

Шубин Л. Поиски смысла отдельного и общего существования. Об Андрее Платонове. М., 1987.

Корниенко Н. В. История текста и биография А. Платонова: Андрей Платонов. Исследования. Публикации. Материалы // Здесь и теперь. 1993. М 1.

Андрей Платонов. Воспоминания современников: Материалы к биографии. М., 1994.

Андрей Платонов. Мир творчества. М., 1994.